Вырь. Час пса и волка
Шрифт:
Каргаш изобразил, что подпирает указательным пальцем щёку.
– «А если в выгребной яме станет подыхать твоя одноглазая девка? Тогда?»
– Тогда ей лучше оставаться в яме. Лишь бы не с тобой.
– «Ты преувеличиваешь мои достоинства!»
Мизгирь повернулся к бесу, попробовал сосредоточиться на его расплывающемся обличье. Сказал, не тая ненависти:
– Клянусь, если до этого дойдёт, я не колеблясь вспорю этому телу живот прежде, чем ты вспомнишь, как чувствовать и управлять мышцами. И последний раз повторяю. Последний. Даже
Каргаш с досадой всплеснул подобием рук.
– «В этом как раз вся прелесть, идиот! Из такой можно вырастить всё, что угодно. Я говорю тебе о нечто большем, а ты воспринимаешь всё через призму своих испорченных мыслей. Затащить девчонку в кусты и раздвинуть ей там ноги – дело одной минуты. Ладно, в твоём плачевном случае дольше. А вот придать её уму и сердцу нужное состояние, научить собачьей покорности – тут такой идиот, как ты, не справится. Твоя холодность уже ранит её сильней, чем любые мои высказывания».
Мизгирь вновь был вынужден отвлечься от поиска созвездий на облачном небе. Слишком сильно надавив на палку, он чуть не переломил ту пополам.
– Ах, простите великодушно! – язвительно отозвался он, парадируя беса. – Какой я, оказывается, мерзавец! Что ты вообще мелишь? Какая ещё холодность? Я делаю для неё всё! Из кожи вон лезу, чтобы успеть найти способ избавить её от этого проклятого глаза, прежде чем сдохну сам. А я обязательно сдохну, уже совсем скоро. И утащу тебя с собой. Гореть нам в обнимку с тобой, подлая ты тварь.
Мизгирь отвернулся и осторожно, но вполне сердито двинулся вдоль кромки воды. Нужно было спешить, чтобы вернуть вещи до восхода солнца. Выйти к людям в чём мать родила – полбеды. Показать всем шов Явиди, чёрной паутиной виднеющийся под его кожей по всему телу – вот настоящая катастрофа. Ему выстрелят в голову и вобьют кол в сердце прежде, чем он скажет: «Доброго всем утра!»
Каргаш неотступно следовал за ним.
– «Ты из кожи вон лезешь, чтобы оставаться и дальше двуличным лицемером. Раздаёшь указания направо и налево, когда сам… О, да, те мысли даже не вызывают у тебя страха и отвращения».
Мизгирь соскользнул ногой в воду, но не смог издать ни звука. В горло ему будто затолкали булыжник. Каргаш тем временем продолжал, лез ему в голову со своей ненужной правдой.
– «Ты представлял, как бьёшь эту одноглазую дуру, когда она не слушалась. Представлял, как убиваешь, когда уставал возиться с её подавленностью и безразличием».
– Это был всего лишь сигнал о моей усталости. Думать, не значит совершать. В этом вся разница между тобой и мной.
– «Разумеется, ты устал. Устал сдерживаться. Устал настолько, что уже в деталях представляешь себе, как бьёшь эту соплячку ножом в шею. Даже размышлял, как будешь отмывать набежавшую кровь…»
– Ты отвлекаешь меня, заткнись. Мы оба знаем, что всё это чушь полнейшая.
– «Поэтому ты не учишь её кудовству. Боишься, что она поступит с тобой так же, как ты поступил со своим отцом. Боишься
– Ещё одна чушь. Я ей не отец. Но из-за меня она вынуждена носить на лице повязку и чураться людей. Поэтому я пытаюсь найти способ всё исправить.
– «Ты думал убить её, если не справишься. Чтобы не оставлять одну наедине с людьми. Забота или жестокость, что слаще?»
– Слаще только тишина, Каргаш. Из-за тебя я снова сбился с пути. Проклятье, если ты наговорил ей всю эту чушь у меня за спиной, теперь я понимаю, откуда у неё снова взялись проблемы со сном и аппетитом, и почему она смотрит на меня с такой тревогой.
Каргаш расхохотался.
– «С тревогой в кишечнике, да уж! Тут ты прав. Бабочки в животе успели расцарапать ей всё нутро».
Мизгирь не слушал. Чувствуя, как дёргаются мышцы, он остановился, схватился за лицо, закрутил головой. Он старательно пытался не думать о Грачонке, сейчас ему было не до неё. Но Каргаш расковырял своими словами в нём самое больное.
В первые месяцы Мизгирь вложил в Грачонка столько заботы, сколько не вкладывал никогда и ни в кого в своей жизни. И дело было не в самой девочке. Дело было в свалившейся ответственности, которая сводила его с ума. Каждую ночь Мизгирю снилось, что он не доглядел, что она умерла. Каждое утро задолго до рассвета просыпался в страхе, мысля, что он не справился, что оказался бездарем. Трясся от ужаса, проверяя её дыхание во сне. Но девочка продолжала жить, заставляя его и дальше переживать за каждый свой вздох. Он уже начинал думать, что трогается рассудком.
Мизгирь выгорел настолько, что когда настал черёд беспокоиться о собственном здоровье, сил у него не осталось вовсе. Он буквально выживал на притупляющих боль и туманящих голову бесовской травке и маковом молоке. Порой, когда Грачонок к нему обращалась, он был настолько вялым и замедленным, что ей приходилось по несколько раз втолковывать ему одно и то же.
Каргаш за его спиной не унимался.
– «Ах да, между прочим… остатки бесовской трави у тебя тоже украли. Когда ты последний раз её глотал? Ой, вчера. Какая жалость. Кажется, у тебя вот-вот должна начаться ломка. Обожаю, когда у тебя ломка. Ты становишься в разы веселее! Голозадый вырь без бесовской травки! Срань господня! Вот умора!»
Мизгирь зарычал так яростно и громко, что в кустах поблизости кто-то зашуршал. Он умолк, обернулся, надеясь услышать последующее хихиканье водяниц. Но смог заметить лишь улепетывающую впопыхах фигуру, очень смахивающую на голозадого мужчину.
– А ну стоять! – крикнул тому вслед Мизгирь. – Стой на месте, мать твою раз так!
– Помогите! – прозвучал знакомый голос из темноты. – На помощь! Кто-нибудь! Убивают!..
– Эй, ты!.. Стой! Стой, Арсений, или как тебя там!..
Арсений был вынужден остановиться, но не потому, что кто-то позвал его по имени. Послушник увяз в мокрой земле и тут же принялся истошно вопить, размахивая руками как пугало на ветру.