Вырь. Час пса и волка
Шрифт:
– «Ты не помнишь себя», – мысли Грачонка лились одна за другой, она не могла себя остановить. – «Поэтому ты заглядываешь мне в левый глаз. Пытаешься увидеть своё отражение. Вспомнить, каким ты был при жизни. Я догадалась ещё давным-давно».
Гримаса злости исказила морду беса. Но Грачонок увидела, – успела увидеть, прежде чем Каргаш смог это скрыть, – внимание беса к чему-то внезапному, неожиданному. Углы рта беса оттянулись, взгляд сделался тусклым.
– «Ты боишься, Каргаш», – повторила Грачонок, не вставая с колен.
Обличье
– «Боюсь?» – рявкнул бес. – «Нет, тупорылая ты уродина. Вовсе нет. Боятся люди, такие жалкие ничтожества, как ты, как твой калека-лекарь… я же есть нечто большее».
– «Ты нечто меньшее», – она выплёскивала в него все свои потаённые домыслы. – «Ведь Явидь выбрала не тебя. Она выбрала его за главного. А ты – всего лишь имя. Или оно, как и моё теперь – ненастоящее?»
Грачонок ожидала, что бес рассвирепеет. Снова примет обличье её мучителя или того хуже – попробует сцапать сквозь Покров, оставит рану на шее, как однажды уже случилось. Но Каргаш вдруг сделался странно неподвижным, и только его сверкающий в полутемноте взгляд продолжал жечь кожу. Жестокое спокойствие беса пробуждало предчувствие опасности.
Грачонок заставила себя выпрямиться, перебарывая боль.
– «Знаешь, почему лекарю плевать на твоё имя?» – строго спросил Каргаш, становясь в это мгновение до жути похожим на настоящего Мизгиря.
– «Ему не плевать, ты снова меня обманываешь…»
– «Ты представляешь себе, как выглядит детёныш грача? Слепой и беспомощный. А ещё до невообразимости уродливый».
Грачонок едва держалась, чтобы не разреветься. Тяжело дыша, она опустила голову. Зацепилась ледяными пальцами за пуговицы на воротнике.
– «Так значит я права, раз ты так себя ведёшь? Твоё имя ненастоящее. И сам ты ненастоящий. Тебя не существует больше, Каргаш. Ты давно мёртв. И раз ты здесь, никому не нужный, значит никто, НИКТО за тебя не молится. А впрочем какой смысл молиться за того, кто не ведает вины?»
– «А кто помолится за тебя? Или ты ещё этого не поняла, гнойная ты пустула?»
Губы Грачонка задрожали, в глазах затеплились слёзы. Каргаш видел это, поэтому продолжал, становясь радостней с каждым ударом её сердца, звенящим болью.
– «Ни один мужчина в целом свете не ляжет с тобой в постель. Не возьмёт замуж. Потому что ты осквернённая. И как бы ты старательно ни молилась, тебе этой скверны не смыть. Одной тебе жить, одной сдохнуть и одной лежать в могиле».
Бес громко и неприятно расхохотался ей в лицо, старательно делая вид, что надрывает кишки со смеху.
– «Мне больше не жаль тебя, Каргаш. Больше нет. Ведь быть несчастным не даёт никому права делать больно другим».
– «Жаль? Несчастным?» – бес в обличие лекаря клонил голову, заглядывая Грачонку в опущенное зарёванное лицо. – «Не придумывай и не строй из себя святую, а из меня мученика. Ведь ты не знаешь даже…»
Каргаша оттолкнуло, будто кто-то невидимой рукой ударил его в грудь. Бес неприятно поморщился, а затем стёр с себя обличье
– «А, срань господня! Этот идиот заходит на вторую милю. Вынужден откланяться, уж прости. Продолжим нашу совместную молитву как-нибудь в другой раз. Ах да… чуть не забыл».
Грачонок сердито отворачивалась от него, зажимала ладонями уши. Но голос беса продолжал лезть ей в мысли.
– «Сотри кровь со своих бёдер, тупая ты кобыла. Или тебя и этому нужно учить?»
Каргаш растворился в воздухе, словно ночной кошмар. Оставив после себя липкое противное чувство.
Грачонок сжалась, обнимая себя руками. Боль внизу живота не исчезла, наоборот – возросла. Увидев мокрое пятно на исподней, Грачонок заплакала.
Перебарывая боль, Грачонок медленно встала, взяла со стола зажженную свечу. Она не переставала хныкать. Ей было стыдно – очень. И страшно, что Мизгирь мог вернуться в любой момент и застать её в таком виде.
Грачонок посветила на себя свечей. Исподняя её была испачкана тёмным.
Кровь. Грачонок чуть не выронила свечу. У неё впервые пошла кровь. В этом не было ничего удивительного, ведь ей уже исполнилось четырнадцать. И всё же…
Грачонок разрыдалась ещё сильнее. Стянула с себя исподнюю и попыталась затолкать её в свой дорожный мешок, в надежде поскорее спрятать постыдное доказательство своего взросления. Грудь распирали рыдания.
Грачонок упала на колени, стаскивая следом за собой шерстяное одеяло, в надежде успеть и накинуть его себе на нагие плечи. Но дрожащие пальцы не слушались. Она начинала задыхаться. Сердце билось так часто, что Грачонок была готова покляться – оно вот-вот остановится.
Неужели теперь ей всю ночь предстоит простоять на ногах? Что же Мизгирь? Он наверняка догадался обо всём перед уходом. Поэтому спешил уйти и оставить её одну. Ему стало противно и гадко.
Когда приступ тяжёлой тревоги отступил, Грачонок откинула голову на соломенный тюфяк. Ей завладело чудовищное желание провалиться в сон. Но она не могла оставлять себя в таком виде.
– «Нужно разрезать исподнюю рубаху», – Грачонок снова развязала мешок непослушными пальцами. – «И потом ещё подстилку из овчины порезать. Никто из монахов не заметит, не должен».
Сидя на полу с лезвием в одной руке и измаранной кровью исподней в другой, Грачонок оцепенела, уставившись на свои предплечья. По словам Мизгиря духовидцев часто преследуют духи, сводя с ума своим постылым присутствием. Защитные узоры, что оставил на её руках Мизгирь, должны были служить Грачонку от них оберегом. И всё-таки Грачонок в очередной раз с сожалением подумала о том, насколько бесполезными они оказывались, когда дело доходило до Каргаша.
И теперь, сидя в одиночестве в тёмной келье, Грачонок впервые задумалась – что если татуировки виной тому, что отец являлся к ней столь редко? А остальные умершие не являлись вовсе.