Выше полярного круга (сборник)
Шрифт:
На землю опускались сумерки, когда арестант Сидельников подбирался к финишу, оставив за собой метров пятьдесят добросовестно расчищенной аллеи. Он посмотрел назад, оценил сделанное и даже тихо порадовался: на самом деле, теперь люди смогут здесь прогуливаться, дышать свежим воздухом, любоваться деревьями, на
Он прочистил пока узенькую — на ширину лопаты — тропочку, приблизился к Доске, стал разглядывать фотографии. Их было много, штук пятьдесят. Главное, отметил Володя, и это ему очень поправилось, люди были сняты, естественно, на своих рабочих местах: кто у пилорамы, кто с багром на плоту, кто в кабине трелевочного трактора или лесовоза, кто на разделочной эстакаде…
Дойдя примерно до середины, Володя обмер: он увидел себя. Это была та самая фотография, которую прошлой зимой напечатала областная газета: он стоит под елкой по пояс в снегу, каска съехала на затылок, улыбка до ушей, на плече «Дружба». Под фотографией подпись: «Передовой рабочий Кусинского участка Заозерского леспромхоза Владимир Сидельников. Стабильно выполняет нормы выработки на 130–140 процентов».
У Володи зашлось сердце. Смотри-ка, а он и не знал, что портрет его давно красуется в центре Северограда. Видимо, летом, когда тепло и в сквере полно гуляющих, сюда приходят люди, смотрят на его физиономию, может, даже завидуют, может, говорят своим детям или внукам: «Глядите, ребята, какой симпатичный лесоруб товарищ Сидельников. И вам желаем быть такими знаменитыми, чтоб портреты ваши висели в центре города на самом виду у народа…»
Подумав об этом, Сидельников воровато огляделся. Боже упаси, если кто-то из «чародеев» подойдет сюда, станет от нечего делать разглядывать стенд и увидит его портрет — тогда издевок не оберешься. Хорошо, что Холостяк давно ушел в крайнюю аллею и базарит там с приятелями, ждет не дождется прихода машины, которая доставит в неволю…
За спиной послышались шаги. Володя тревожно обернулся. По аллее неторопливо шел милиционер. Он приближался вразвалочку, заложив за спину руки. Володя машинально сделал несколько шагов навстречу и стал посреди аллеи, опершись на лопату.
— Как дела, Сидельников? — спросил сержант.
— Нормальный ход, гражданин начальник, — неестественно живо ответил Володя.
— Жизнерадостный ты сегодня, — удивился милиционер.
— Завтра выхожу из вашего подчинения… Вот и радуюсь…
— А Холостяк все гуляет. Не исправил ты его личным примером.
— Могила его исправит… Пускай гуляет. Толку от него все равно никакого. Доходяга. Филон.
Сержант прошел мимо Володи, оценивающе оглядел нерасчищенный участок перед самым стендом, скользнул взглядом по Доске передовиков.
— Молодец, Сидельников, — похвалил он. — На работе, видимо, тоже не любишь воздух пинать.
— Стараюсь, гражданин начальник…
Конвойный поднял голову, лениво глянул в сереющее небо.
— Давай, Сидельников закругляй. Скоро машина придет. Хорошенько
Володя успокоился. Сержант фотографию не заметил. Да и, пожалуй, не мог разглядеть с такого расстояния, сумерки уже сгущались. На фасаде особняка вспыхнул фонарь. В сквере огни не зажигались. Это хорошо.
Володя яростно разбрасывал снег, подбирался упорно к заветной цели. Когда Доска оказалась над его головой, он подошел и, зыркнув вокруг, положил руку на свою фотографию. Она была под стеклом, в рамке из широких деревянных штапиков. Володя попробовал оторвать штапики, но они были пристроены крепко. Он порылся по карманам— ничего железного. Оставалось одно: разбить стекло. Но как разбить без звука? В сквере стояла спокойная тишина, городские шумы сюда почти не долетали.
И тогда он снял шапку, приложил ее к портрету и сильно стукнул кулаком. На стенде только слегка захрустело, осколки стекла беззвучно посыпались в снег. Володя выдрал фотографию, сунул ее за пазуху и отошел в сторону.
— Чародей! — крикнул кто-то из средней аллеи. — Глуши мотор! Машина пришла!
— Кончаю, — отозвался Володя дрожащим голосом. — Сейчас иду. Он достал из-под полушубка снимок, разорвал его на мелкие кусочки и затоптал в снег. И только после этого успокоился, будто камень с души упал. Теперь все справедливо…
— Сидельников! — Это уже был голос сержанта.
— Иду! — Володя прихватил лопату и потащился к первой аллее, где уже дожидалась машина. Только сейчас он ощутил смертельную усталость, которая как-то вдруг и полностью охватила все тело…
Утром последнего дня Сидельникова не повели на работу, оставили в зоне расчищать дорожки: ночью был снегопад. Володя махал лопатой без передыху, гнал минуты и часы, зная, что только безоглядное расходование сил быстро пожирает время.
Всю ночь он не спал, будоражил себя раздумьями о предстоящем дне и о том, что последует дальше. Как он заявится домой, что будет объяснять Зине, товарищам по бригаде, начальству? Милиция, конечно, сообщила по всем правилам и, должно быть, редкий кусинский житель не знал теперь о его похождениях в Северограде. Подобные новости в деревнях и поселках не ржавеют, они приобретают крылья, обрастают такими подробностями, что потом самому трудно отделить истину от вранья. Как жить после этого в Кусинске? Как смотреть людям в глаза? Наверное, в школе тоже знают о городских художествах отца Генки Сидельникова и пацаны подначивают сына. Каково ему, Генке? А Зина? Да она там с ума сходит. Или уже плюнула на него, на позорника. Прикидывался, мол, порядочным, непьющим…
Нет, выход один: уезжать из поселка. Заявиться тихонечко ночью, собрать барахло, уговорить жену, если только она согласится (а не согласится — права будет) — и мотать в другой леспромхоз, в другую область, только бы подальше от знакомых людей, от бригады, от золотого мужика Козюбина… Нашел кому доверить такое дело…
Утром Володя не стал завтракать, сонно посидел над овсяной кашей и отодвинул ее.
— Что, Чародей, объявил голодовку? — спросил Тимохин.
— Кто ж перед демобилизацией ест? — сказал Холостяк. — У него с вечера чемоданное настроение…