Высота одиночества

Борискова Ольга

— За то, что была жестокой с Вами, хоть Вы того не заслуживаете. — Рината набрала в легкие побольше воздуха и выдохнула: — Я прочитала Ваши письма… часть писем. Три. Потому что остальные…

Поняв, что объяснения о том, что случилось с остальными, сейчас не имеют никакого смысла, она замолкла на середине фразы. В сущности, это было таким неважным… Значение имело лишь то, что она прочла. Она должна была это сказать, просто обязана. Практически целый месяц она не знала, что ей делать с открывшейся правдой. Неудобной для нее, совсем не той, к которой она приучила себя за последние годы. Карточный домик сломался, смешивая пикового короля, даму червей с тузами и шестерками. Смешивая ее обиды и мечты, прошлое и настоящее,

превращая все в груду дурацких картонных бумажек, которые оказалось так легко смахнуть со стола одним движением руки.

— Простите меня, — шепнула она. — Я много боли Вам причинила. Простите…

— Девочка моя…

Алла не знала, что сказать, что сделать, как реагировать. Это было настолько неожиданно, что она лишь растерянно смотрела на Ринату, чувствуя, как стучит в груди взволнованное сердце, а кончики пальцев немеют, словно она сунула их под струю ледяной воды. Она мечтала об этом моменте, мечтала о том, что когда-нибудь из взгляда дочери пропадет лютая ненависть, и она сможет обнять ее. Но сейчас… Страх не исчез, напротив, он усилился, завладел ею, сжал тисками горло, мешая дышать, говорить, думать. Вдруг она не расслышала? Не так поняла Рину?

— Я желала, чтобы Вы страдали. Не подозревала даже, что Ваши чувства не сравнимы с моими.

— Ты ни в чем не виновата, Рината. Ни в чем.

Алла с трудом могла говорить. Ей хотелось так много сказать, но она не находила слов, ей хотелось обнять Рину, но она боялась быть отвергнутой, ей столько всего хотелось, но было страшно. За прошедшее время она научилась любить ее, не имея возможности делиться с ней этим чувством, не имея возможности даже прикасаться к ней. Она научилась держаться на расстоянии и жить одной лишь мыслью о том, что ее ребенок дышит, плачет и радуется, встает по утрам, а вечером ложится спать. Она научилась быть счастливой просто потому, что ее дочь, ее прекрасная дочь жива. Но теперь ей было страшно. До сих пор она лелеяла надежду, что когда-нибудь… Когда-нибудь ее девочка услышит ее и поймет. Но что теперь? Что?!

Рината опустила голову, не решаясь снова заговорить. Это было так странно — жить без ненависти в душе. Поначалу ей казалось, что она настолько слилась с этим чувством, что они уже неотделимы друг от друга, что оно всегда будет следовать за ней. И первое время ненависть никуда не уходила, просто не желала уходить. Она была такой же сильной, как и раньше, до того, как она открыла первое письмо, как одну за другой прочитала выведенные красивым почерком строчки. Только теперь эта самая ненависть, колючая холодная злоба была направлена вовсе не на Аллу. И даже не на Бердникова, хотя, как выяснилось, он того заслуживал больше, чем она могла представить. Но нет. Рината была бесконечна противна самой себе: за поспешные решения, за неумение слушать и слышать. За то, что, глядя в глаза матери, она когда-то заявила, что покончит с собой. Почему-то именно та ужасная сцена была первым, что ей вспомнилось, стоило только прочитать заключительные строчки письма. Два предыдущих лежали рядом на столе, а возле валялись вскрытые конверты. Боже, соображала ли она тогда вообще, что несет? Вряд ли… Маленькая обиженная девочка, всеми силами стремящаяся побыстрее спрятаться в свой кокон из иголок, жестких слов и битого стекла. Она вспомнила наполненный бесконечной тоской и любовью взгляд матери, показавшийся ей тогда насквозь лживым.

Рината снова вздохнула и, подняв голову, посмотрела на женщину, которая полюбила ее намного раньше, чем узнала, кто она на самом деле, на женщину, которая стала для нее другом и наставником, которая всегда оберегала ее, словно самый прекрасный ангел-хранитель. Красивое нежное лицо, мягкие светлые волосы, падающие на виски и шею, усталые серебристо-серые глаза…

— Можно… — нерешительно начала Алла. — Можно я тебя обниму?..

Эта фраза сорвала все замки, сдерживающие

Рину, смела преграды, широкой теплой волной смыла остатки наледи, так долго сковывающей ее сердце. Непонятно откуда взявшиеся слезы горячими крупными каплями покатились по её щекам, и она порывисто подалась вперед, крепко сжимая маму. Её собственную, настоящую, реальную маму. Маму, которую она не заслужила.

Алла поставила перед Ринатой чашку с только что заваренным чаем, пододвинула полную конфет вазочку и присела напротив. Они сидели в тренерской и пытались вести разговор. Именно пытались, потому что преодолеть неловкость не могла ни одна, ни другая. На часах было уже половина второго ночи, и для того, чтобы разойтись, вполне мог сгодиться предлог «уже слишком поздно», но как раз этого им не хотелось. Они не хотели расставаться, не хотели покидать друг друга, а потому так и сидели, обсуждая все подряд, но не решаясь коснуться того важного, что действительно волновало их. Они не затрагивали личное: не заговаривали об Игоре, хотя Алле очень хотелось узнать, насколько серьезны их с Риной отношения, не обсуждали прошедшие поодаль друг от друга три года. Они не разговаривали ни о прошлом, ни о будущем — о том будущем, которое касалось лишь их обеих и только их.

— Алла Львовна, Вы помните, когда к нам в группу пришла Аня? — вдруг спросила Рина, отхлебывая из чашки горячий чай.

— Ей было восемь. А что?

— Просто вспомнилось, как она ходила к Вам на просмотры, — улыбнулась Рината. — Она потом рассказывала, что Вы её только с третьего раза взяли.

— Да. Она упорная девочка. — Алла поднялась, подошла к графину и долила в свою чашку холодной воды. — Тебе разбавить? — спросила она дочь. Та с готовностью кивнула.

— Спасибо, — поблагодарила Рината и взяла из вазочки одну барбариску. Развернула и сунула в рот.

Вернувшись за стол, Алла продолжила:

— Только, как оказалось, завистливая и трусливая. Жаль, что я этого сразу не поняла. Как показывает жизнь, я вообще в людях плохо разбираюсь.

Рина бросила на Аллу быстрый взгляд, и та, поджав губы, пожала плечами.

— Вы больше не будете её тренировать?

— А ты как думаешь?

— Они чемпионы мира. Я могу думать что угодно, только толку то от этого… — Губы её тронула усмешка. — К тому же, Матвея мне жаль. Он хороший парень.

— Матвей — заложник ситуации. К сожалению, парное катание — это всегда двое. Не срослось у него с партнершей. Ты правда хочешь обсуждать Аню?

— Нет, просто… — Рината взяла еще одну конфету и снова сунула за щеку, не глядя на Аллу. — Можно я переночую в своей комнате сегодня?

— Почему домой не поедешь?

— Игорь спит уже, наверное, не хочу его беспокоить.

Обе понимали, что это лишь предлог, но Алла и не подумала ковыряться в решении Рины провести эту ночь в стенах школы. За минувшие дни случилось столько всего… Она задержала взгляд на руках Ринаты, на ее пальцах, лежащих поверх тонкого итальянского фарфора чашки, посмотрела на ее профиль. Такая взрослая и такая красивая… Ее дочь. Кивнув, она достала из стола ключ и протянула Рине.

— После вас с Аней там никто не жил.

— Спасибо, — забирая его, в очередной раз поблагодарила Рината, не уверенная, к чему именно это «спасибо» относится. Пальцы их на секунду соприкоснулись, и Рина вздрогнула. Поспешно взяв ключ, она сунула его в карман толстовки. Сколько раз она обнимала любимого тренера? Не сосчитать. А маму она обняла всего раз. Единственный раз за все двадцать лет. Эти объятья посреди безмолвного катка породили слишком много эмоций. Они накрыли её с головой, словно цунами смели все сомнения, все возведенные барьеры. Чувства всегда были ее слабой стороной — слишком яркие, слишком сильные, она не могла справляться с ними, контролировать их. Но те чувства, что она испытывала сейчас, были совершенно иными. Они не несли в себе разрушения.