Выстрел в Опере
Шрифт:
Все вроде бы очень логично.
Трамвай — сатана.
Но сколько же все-таки было трамваев?
Подумав, Маша отправила прочь приблудившийся гумилевский трамвай вместе с теорией совпадений профессора Чуба.
Решила рассуждать как историк. Оперируя фактами.
Итак. В 1894 году у них на глазах — точно! — произошли два события.
Анна Горенко нашла Лиру в Царском саду.
И кабы Аннушка не нашла талисман, она б не встретила Демона, не встретила б — не злилась бы на него 1 сентября, не злилась бы — не «пролила» б свое масло,
Получается, революция стала неизбежной в тот миг, когда Ахматова взяла в руки Лиру!
За семнадцать лет до того, как Богров нажал на курок, за двадцать пять лет до того, как Берлиоз попал под трамвай.
«Берлиоз» попался уже тогда — 31.12.84!
(Но 1.9.11 — неизбежность революции можно перечеркнуть, как сделала это в своем конспекте Кылына, вычислившая: достаточно, чтобы AAA не сказала «ничего не значащую, тривиальную фразу»…)
«Отлично, — похвалила себя Маша. — Идем дальше».
Того же 31.12.84 каких-то полчаса спустя на Царской площади женщина (предположительно прапрабабушка «змеи-Катерины») тоже попала под «сатанинскую машину», как Берлиоз.
Свидетелем чего стал репортер А. Куприн (без всяких предположений — уходя, историчка улучила момент заглянуть в «Энциклопедию киевской старины» и признать пропечатанного в числе именитых киевских деятелей усача). Крик «убила, машина сатанинская человека убила» и предсмертная записка, найденная у убиенной, породили в нем идею о чертовщине (без всяких предположений — он сказал это сам!). А переквалифицировавшись из репортера в писатели, он использовал этот реальный сюжет в мистической повести о Мефодии Тоффеле, действие коей, по понятным причинам, происходило опять-таки в Киеве.
Повесть была опубликована в 1917 году (в год революции!). И понятно, что киевлянин Булгаков мог прочитать ее…
А мог и не прочитать.
Сама схожесть двух трамвайных историй, делавшая их такими удобными для сравнения, наталкивала на мысль об отличии.
Под булгаковским трамваем, управляемым женщиной-вагоновожатой, погибло пятьдесят миллионов.
Под купринским — всего одна женщина, бросившаяся под колеса сама, с дивной запиской в кармане:
«Я вас прошу, змея-Катерина и две сестры ее, выньте свой яд из крещеного тела Руси!»
Но и там, и там неподалеку от трамвайных путей вертелся Дьявол, имевший десятки имен…
Кто ж он?
— Тот, кто писал заговор, знал: я буду Киевицей. Мои предки знали, как я буду выглядеть сто лет спустя. Дьявольщина какая-то. — Катя смотрела на дорогу впереди себя.
Ее машина стояла в «пиковой» пробке на перекрестке Владимирской улицы и бывшего Бибиковского бульвара, который Маша упрямо отказывалась именовать бульваром Тараса Шевченко.
— А вы знаете, — посмотрела Даша на экран мобильного, — что уже вечер? Нам через три часа на Старокиевскую гору дежурить. Стемнеет скоро, а мы на кладбище едем! Как в дешевом американском триллере. Никогда не понимала, почему в американском кино все прутся на кладбище
Маша вытянула шею, стараясь рассмотреть бывшую Александровскую гимназию.
— Там, — показала она певице, — в 1-й гимназии учился твой Сикорский.
Несостоявшаяся летчица-космонавтка заглохла и вытянула шею вслед за студенткой.
Оба они — и Миша Булгаков, и Митя Богров — тоже учились в этой гимназии, ставшей желтым корпусом университета Св. Владимира, ставшего после революции университетом Шевченко.
А еще (как знала Маша из книги того же Петровского), в 1-й гимназии учился некто Шполянский. Под этой фамилией в романе «Белая гвардия», ставшем позже пьесой «Дни Турбиных», фигурировал первый булгаковский Мефистофель — первый, но не последний.
Тема дьявола не давала Мише покоя всегда. Меняя обличья, Мефистофели кочевали по его произведеньям — писатель словно бы поставил себе целью понять, вытащить на свет смысл существования Сатаны…
Которого не существовало!
«Неужели он был слепой, как и все?»
«Нет, он не мог быть слепым. Не мог быть сатанистом. Не мог…»
— Катя, поворачивай назад. Мы уже полчаса тут стоим, — заныла Чуб — заведение, выпустившее в свет изобретателя вертолета, отвлекло ее ненадолго. — Едем обратно!
«Обратно…
Обратный обряд.
Анти-обряд!!!
Вроде киевского обряда раскрещивания, который прошла Маргарита.
Я поняла!!!!!»
— Успеем, — обрубила Дображанская. Ее «вольво» сдвинулось с места. — У меня точный план кладбища. Могила рядом со входом. Кстати, нужно не забыть прояснить, могу ли я по закону быть похоронена рядом с моими родными на Байковом. Козырное место, там сейчас только политиков и академиков хоронят. Надо застолбить за собой.
— Думаешь, уже пора? — прочирикала Чуб.
— Так мы едем на Байковое? — охнула Маша.
На Байковом были похоронены родители Михаила Булгакова — мать и отец, умерший от той же болезни, что и великий писатель, не ставший врачом и не научившийся лечить склероз почек.
На Байковом был похоронен сын Миши Врубеля, могилу которого Маша так и не нашла.
И на улицу Байковую, минут пятнадцать спустя, въехало Катино «вольво», а спустя еще две минуты притормозило у правого кладбища, между двух древних ворот.
Первые из них — ширококостные и толстостенные, с пузатыми колоннами и православными маковками — напоминали приземистый белокаменный вход в русский монастырь.
Вторые, похожие на католический костел, увитые плющом, стремились к небу пятью тонкими готическими башенками, с острыми металлическими наконечниками крыш.
Над вторыми воротами Маша прочла полусбитую надпись «…TI MORTUI QUIINOIMINO MORIUNTUR». Над первыми, православными, писанное маслом «Радуйсе радосте наша, покрый нас от всеякого зла честным твоим амосфом».