Выстрел в Опере

Лузина Лада

Но, несмотря на католическую фамилию, Дображанская выбрала «радуйсе радосте».

— Так. — Притормозив в устье центральной аллеи, Катя взглянула на план. — Перед церковью повернуть направо. Потом сюда и туда… Все очень конкретно. Идемте.

— Стойте.

Машин взгляд привлек стог завядших цветов.

Сбившись с прямого пути, Ковалева свернула направо, обошла памятники в первом ряду, прошла два десятка шагов и поняла:

Она не ошиблась.

С возвышавшегося над свежей могилой черно-белого фото на Машу смотрело лицо Красавицкого.

И студентка успела подумать:

видно, не зря в семье его бытовала легенда, что род их идет от Мазепы. От Мазепы ли — нет, Красавицкие были непростыми людьми, раз смогли похоронить сына на центральной аллее Байкового.

Прежде чем подумала:

«Он умер… Он мертв».

Она перестала считать его мертвым.

И не стала…

Ведь Мир — был. Он был с ней! Он наверняка был с ней и сейчас.

Сейчас, на погосте, у его увядшей могилы, ей стало жутко от этой мысли.

Мир, мертвый, стоит у нее за спиной…

— Вот видишь, — обхватила Чуб Машу за талию, — я тебе говорила! Не связывайся с привидениями. Потом по кладбищам ходить спокойно нельзя.

— Идем, Маша, — сказала Катя. — Не нужно здесь стоять. Лучше не станет.

Он вдруг перестал быть живым для нее!

«Не надо… Уйди… пожалуйста. Мне страшно! Прости», — закричал Машин страх.

Страх внезапно исчез.

Впереди была желтая церковь Святого Воскресения, как две капли воды похожая на маленький Владимирский собор.

А Катина тетка, похоже, и впрямь обладала Катиным сухим, деловитым умом, поскольку, не вынудив блуждать ни секунды, ее начерченный по памяти план заставил их свернуть у кладбищенской церкви и привел к массивному черномраморному памятнику, увенчанному каменным крестом.

Его окружали полуразрушенные склепы, с вывороченными или запаянными намертво дверьми. Ангелы с отрубленными руками, покосившиеся ограды, керамические лица покойных, разбитые камнем.

— И это престижное кладбище города! — попрекнула погост Катерина. — Здесь лежит наша элита.

Она перевесилась через витую решетку, охранявшую монумент ее бабки:

— В каком, ты сказала, году погибла та женщина?

— В этом.

Маша смотрела на вырезанные на камне нетленные буквы.

Анна Михайловна Строгова.

Ум. 31 декабря 1894 г. 33-хъ летъ.

Смотрела и чувствовала: все снова сошлось — вот доказательство — мраморное и неопровержимое.

— Господи… — Катерина опустилась на прилегающую к семейной могиле скамью, уронила руки на поминальный стол.

Но Катю впечатлило не доказательство.

— Тут похоронены мои родители.

Помимо возглавляющих список усопших прапрабабки и прадеда на мраморе были и другие фамилии. И печальный перечень покоившихся под черным массивом заканчивался Михаилом и Ольгой Дображанскими.

— Ты что, не знала, где похоронены твои папа и мама? — поразилась Чуб.

— Я знала, на Байковом… Не думала, что они вместе, — сдавленно сказала Катя.

— Ты что, никогда не была на их могиле?! — взметнулась Землепотрясная.

— Я не могла.

— За столько лет! И кто ты после этого?

— Перестань! Не трогай ее! — выпрямилась Ковалева.

Едва

железобетонная Катя давала слабинку, Даша немедленно била в открывшуюся ей «ахиллесову пяту» — точно и больно, и в этот момент Маша всегда чувствовала подлость такой ситуации.

Точно так же всегда поступала и Машина мама.

— Не трогай?! — взъерепенилась Чуб. — Ты считаешь, это нормально во-още? Она даже не знала, где ее папа и мама лежат! Это ж кем надо быть!

— Ей было больно знать это!

— Тогда это слабость!

— А Катя — не человек? Она не имеет права на слабости? Она осталась сиротой в тринадцать лет!

— Я не могла их простить, — ровно сказала Дображанская.

Она успела взять себя в руки.

Она смотрела на Машу — как только Катя давала слабину, Маша, так часто податливо-слабая, отчаянно бросалась ее защищать.

Со времени смерти Михаила и Ольги Дображанских Катю не защищал никто — она сама отражала удары и выла от бессилья, не сумев их отразить.

Потому Катя не любила людей. Не верила в людей.

Но Маше удалось породить эту веру. Слабую, точечную, ограниченную одной-единственной Машей.

И все же ее хватило, чтобы сказать то, что Катя не говорила. Никому.

Да и некому было ей говорить:

— Они поехали кататься на лодке. Они не думали обо мне. Не думали, как я буду без них. А ребенок — это ответственность. Не хочешь ответственности — не рожай! Родил — думай, прежде чем сеть в лодку! Подумай, а вдруг она перевернется, а ты не умеешь плавать. А они… А тетя Чарна сделала из меня какую-то Золушку. Так я думала. Вот.

— Но теперь ты так не думаешь, правда? — сердобольно засуетилась Маша над красивой брюнеткой. — Теперь ты знаешь, они не виноваты в том, что погибли. Они погибли бы так или иначе… Это ж сказано в заговоре черным по белому! Теперь ты видишь? — спросила она, указывая на монумент и чувствуя вновь, как сила Великого Знания заполняет ее, точно пустой сосуд. — Мы обязаны отменить Октябрьскую!

— Да? — Катя обескураженно посмотрела на памятник. Затем снова на Машу.

Такой надписи на памятнике прапрабабки Катя не видела.

— Хочешь сказать, — праправнучка расстегнула сумку, достала бумагу, — слова про Отечество-Русь — про революцию?

Маша вынула лист из Катиных рук.

…Змея-Катерина и две сестры ее, соберите всех своих змеев и змей. Их тринадцать сестер, их тринадцать братей: золенные, подпечные, щелевые, дворовые, подгорожные, подорожные, лессовые, садовые, которую я не напомню, напомните себе сами, самая злая — игольница переярая. Соберите их и спросите, которая из них подшутила, свой яд упустила крещеному телу Отечества-Руси.

Я вас прошу, змея-Катерина и две сестры ее, выньте свой яд из крещеного тела Руси! Если же вы не поможете, свой яд не вынете, буду жаловаться ангелу-архангелу небесному, грозному, с точеным копьем, с каленым мечом. Он вас побьет, он вас пожжет, пепел ваш в океан-море снесет, повыведет все племя и род.

Вот вам один отговор. Сто их тринадцать отговоров вам.