Выявить и задержать...
Шрифт:
— Эй, в синих штанах.
Широколицый толстый увалень-парень манил к себе пальцем. Длинный тулуп на нем был нараспашку; под тулупом военная гимнастерка, черные галифе; сапоги с галошами плотно стягивали короткие ноги. Шапка сбилась на затылок, открывая лысую голову, — от болезни, видно, — поросшую чуть заметными белесыми волосами. На щеках, пухлых по-детски, лежали пятна загара, похожие на коричневые пластыри. Смотрел он почему-то одним глазом — бледно-синим, другой был прикрыт покрасневшим веком. Парень взял Костю за ворот кожуха, подтянул к себе, дохнул жарко винным
— Не попить ищешь, паря?
— А что? — спросил, притворяясь непонимающим, Костя.
Возница без слов похлопал по карману тулупа — глухой звук засвидетельствовал, что в тулупе, в кармане, хранится бутылка «первача».
Брать его и вести к Колоколову в волостную милицию Костя раздумал: кто знает, откуда он, этот парень. Да и не самогонщиков выявлять приехал он в Никульское.
— Погодя уж что.
— Погодя, — крикнул вслед ему парень. — Погодя шиш найдешь у меня в кармане. И сам хорошо выпью... А может, корешка цикорного купишь, эй!.. Рижный корешок-то.
Костя не отозвался. Нет, и цикорный корешок, высушенный в риге, был ему не нужен. Он шел между возами, оглушенный скрипом колес, голосами торговцев, бряканьем палок по горшкам и крынкам, ржаньем лошадей, руганью подвыпивших мужиков. Чутко прислушивался к словам:
— Чай, через неделю и запашка... не наездишь тогда...
— Ни карасину, ни муки...
— Не-е... «самоварки» мне не надо. Как сырость, так синяя вся...
— Вот-вот сын из Красной Армии... Нынче сруб поставим, а на будущий год обошьем.
Смачно чавкала грязь под ногами десятков людей, заполнивших площадь, солнечные блики полыхали жарко на горшках, на крынках, в лужах, на расписных дугах лошадей, на лезвиях кос. С реки дул ветер, пахнущий подвальной сыростью, раскачивал табачные дымки над головами крестьян, трепал шарфы и платки, гнул голые сучья берез, вставших по сторонам площади, как безмолвные белоногие часовые. Возле одной такой березы собралась толпа: рыжий мужичонка торговал лошадь у двух парней, одетых в короткие тяжелые полушубки, высокие папахи. Мужичонка покрикивал, расхаживая неторопливо вокруг буланой масти лошади:
— Миллион я, энта, вам ссужу, а вот как она после первой борозды обезножит, что я тогда буду делать?
Парни взахлеб, перебивая друг друга, расхваливали свой четырехногий товар. Да они в случае чего готовы вернуть этот несчастный миллион, коль такое дело, сами хоть сейчас поведут лошадь в борозду. Да они вроде как слезами обливаются, продавая дядькину лошадь, потому что великая нужда заест больного дядьку без лошади. Ну, уж коль не верит покупатель, пусть идет своей дорогой. Один из парней взял лошадь за узду, повел ее в сторону, вроде бы как отхотел продавать. В толпе образовался просвет, и в этом просвете Костя увидел катившую краем дороги подводу, а в ней Филиппа Овинова. Спиной к Филиппу сидел старик в армяке, замотавший шею шарфом. Голова была обнажена, и ветер трепал седые волосы. Что-то знакомое показалось Косте, и он быстро пошел через толпу наперерез подводе. Филипп заметил его и остановил лошадь. Правая рука утонула в бурой соломе.
— A-а, — протянул
— На твоего седока пришел подивиться, — узнав теперь знакомого старика из сушилки, ответил Костя. — Уж очень он шустрый, что мальчик. Ноги ноют от ходьбы, а снует по земле — не догонишь на лошади. Столько верст от мышковской сушилки протопал...
Филипп обернулся, как бы только сейчас увидел старика.
— Это дед Федот из голодных степей. Бабка у него кончилась. Кормить некому стало. Вот и бродит по миру с сумой. Кто подаст. Просится, чтоб отвез я его до росстани, да и пойдет на Игумново, а оттуда в Посад ко всеношной праздничной.
— Много он все же ходит, — сказал Костя, удивляясь спокойствию старика. Сидел, как будто не о нем шла речь, жевал что-то. — Неспроста, может?
— Не трогал бы ты, товарищ Пахомов, старика, — попросил хмурясь Филипп, все так же держа руку в соломе. — Убогий он... Никому вреда нет от него.
Не удержавшись, Костя спросил:
— Револьвер, у тебя, что ли, в соломе?
— Угадал.
Филипп вытянул руку с револьвером, помахал перед носом Кости.
— На всякий случай... Мало ли банда какая в дороге. Время такое.
— Чего вчера не уехал в город?
— А это уж мое дело, товарищ Пахомов, — нелюбезно ответил Филипп. Помедлив, решил все же быть откровенным: — Сестра у меня в монашках, в монастыре. Помощница владыки самого. Ну вот, решил купить ей постного на базаре. Вроде как мироносица я.
— Ноги у меня зябнут, Филя, — подал голос старик, и вновь увидел Костя эти остро глядящие глаза под тяжелыми веками. — Ехал бы.
Костя отступил с дороги, и Филипп, сунув револьвер в карман, дернул вожжи с какой-то яростью.
В этот раз он не мог бы сказать сам себе, что и дед Федот, и Филипп Овинов подозрительные люди, что у них темные души. Но стоял и смотрел вслед, а когда сидевшие на подводе разом оглянулись на него — резко повернул обратно к базару. Мужичонка уже шарил по карманам, и на лице его была написана мучительность размышления. А парни, чуя, что покупателя надо лишь подтолкнуть, вроде колеса телеги под горку, ходуном ходили вокруг него с паточными рожами.
— Ты, дядька, без свидетелей не покупай, — не выдержал Костя, — да и документы спроси. Может, краденая лошадь-то?
— Да мне что краденая, — простодушно отозвался тот. — Не из нашей деревни, это я знаю точно. А там — где нас сыщешь. Живем что в яме. Только волки забегают.
В толпе засмеялись, а Костя озлился. Этому крестьянину-хлебопашцу важно только, чтобы вместо лошади ему не всучили живодерину. А что где-то, может, убивается семья, оставшаяся без тягла, это его не касается. Да он о том и не думает даже. Парни снова принялись орать взахлеб. Опять они вспомнили своего дядьку, потом стали пихать в руки мужичонке какие-то бумаги. Но тот, глянув на Костю, вдруг заупрямился и, ни слова не говоря, кинулся в толпу. Торговцы оттого остолбенели и тоже струхнули, потому что поспешно повели лошадь прочь с базара.