Выявить и задержать...
Шрифт:
— Что ж это ты, Мышков, не спрашиваешь меня ни о чем? — не выдержал наконец Оса. — По твоей же прихоти я ходил в город.
— А чего там спрашивать, — не повернул головы Мышков, — слышали мы уже. В дыру — наши надежды.
И тоже хлопнул картой по доске.
— Что это за продналог там выдумали большевики? Не говорил доктор? Будто свободная торговля.
— Говорил, — повалился Оса на лавку. — Разрешат мужику торговлишку.
Заговорил теперь Розов, постукивая ладонями по жирным ляжкам, обтянутым щегольскими синими галифе:
— Папаша
Мышков отшвырнул карты озлобленно. Накинул на плечи китель, чуть не бегом направился в предбанник, сказал, наверное, Срубову:
— Пойду гляну на лошадь. Овса еще добавлю.
— Давай, — прохрипел Срубов.
Немного погодя с тоской в голосе стал вспоминать:
— Это, бывало, поедешь в уезд за бакалеей — в Никульском остановишься в трактире. На постоялом дворе хозяин был, помните, тот самый Калина. Выскочит всегда встречь с поклоном. А ты ему: «Мне водки, а лошади — овса...»
— Калина знал, что надо делать, — вставил Кроваткин.
Завозился Растратчик, стал тоже щелкать пуговицами измятого френча.
— Это ты-то куда? — так и взвился Розов, — куда собрался?
— Пучит снова...
— Пучит, — злорадно заорал Розов, — через каждый час навострился нужду справлять, бухгалтер. Видал, Ефрем? — обратился он к Осе. — Скоро все кусты на Воробьиной мельнице удобрит.
— Отпустили бы вы меня, ребята, — молитвенно сложил Растратчик руки на груди. — Замучен я этой лесной жизнью. Уж лучше в тюрьме посижу. Без беготни зато. Да и чирьи одолели, живот пучит без конца, бродит в нем от любой пищи.
Только сейчас разглядел Оса лицо Растратчика. Оно, кажется, еще больше ожирело, подбородок отвис, под глазами мешки, как у петуха борода. Волосы вроде бы все как один выпали — череп отполировался до блеска. На щеках, на шее набухли чирьи, похожие на прилипших, насосавшихся крови пиявок.
— Видал? — снова обернулся Розов к Осе. — Чего захотел мордастый. Решил, что в городе веселей, чем здесь. А прежде властям расскажет, как он с нами дружил, да где мы сейчас живем-поживаем. Хотел я было его пристрелить, — добавил он угрожающе, — да пожалел. Варить некому будет. Вот и хожу с ним по кустам. Так приучил, что враз кончает.
— Под дулом кончишь и ты быстро, — хнычущим голосом проговорил Растратчик, поднялся. Прогнившие половицы захлипали, захрустели под его грузным телом.
2
Ушел и Розов, насвистывая беспечно. Затихло в баньке, теперь явственно слышался голос Кроваткина, читающего вслух вещие сны. Негромко заговорил Никита, тасуя колоду карт, глядя перед
— Я вот тоже вроде Васюхи ездил бывалоча в Никульское за товаром. И на постоялом у Калины гостевался. А из села по деревням с бабским барахлом. А ну, налетай, бабы, девки... А ну, красавицы, а ну, милые... Купишь платок цветастый — полюбит парень кудрястый...
Оса молчал, раскинув усталые ноги, натруженные долгой ходьбой по лесным дорогам. Вдыхал тошнотворный запах прелых березовых листьев, мыла, древесной гнили. Почему-то вспомнился непонятно отчего паровичок Мышковых. «Где-то он? Цел или разбили его?». Качнувшись, спросил Никиту:
— Как это ты перед родителем отчет вел хоть. Уезжал, было, без копейки, гол как сокол... Все продувал в «очко».
Никита засмеялся, сунул колоду карт себе в карман. Потянулся вдруг — как собрался спать или вспомнил о приятном:
— Очень просто. От амбара свой ключ был. Приезжал ночью. Остановлю сани возле амбара, открою, накидаю из ларя барахлишка и к родителям. Мол, никудышная торговлишка-то вышла, батя. Так... А скоро ли хватится родитель, что в амбарном ларе убыл товар... Не скоро. Да и не то у него было доходное, а ссуды хлебные. У мужика недород, а у родителя прибыль. Взял пуд, скажем, за тысячу, а отдашь назад за семьсот. По новым-то ценам если равнять... А даровые денежки в карман... хе-хе.
Он потер руки, лицо лоснилось от удовольствия. А левое веко дергалось нервно, и ноги были неспокойны, подошвы будто терли плевок на полу.
Оса поднялся, чтобы не слушать больше, заторопился на улицу. Кроваткин поднял голову, и Срубов вдруг точно проснулся:
— Ефрем?
— Что тебе, — обернулся Ефрем и увидел сощуренные пристально глаза Срубова, — чего хочешь?
— Завтра ты идешь с нами на обоз?
— Иду, — бросил коротко и шагнул в темноту, в теплоту весеннего ветра, летящего с реки от черных свай плотины. Ревущие потоки мутной от глины весенней воды нагоняли волны влажного воздуха. Сучья деревьев качались неистово, сшибались друг с другом, трещали. Сквозь них проглядывалось серое небо и мерцающие то ярко, то бледно звезды.
Разлюбила меня моя милая, Разлюбила меня навсегда. И-эх да... —запел Розов.
Показалось Осе, что это поет цыган, проезжая по откосу в своей телеге, среди кучи разноцветного тряпья. Только не было звона гитарных струн.
И-эх — да любовь ты, навеки остылая...— Красиво поете, — послышался голос Растратчика. — Вам бы, Павел Иоаннович, певцом в театр или даже в какой-нибудь шансонет.
— Шансонет, — фыркнул Розов, прервав пение. По голосу его можно было понять — слова Растратчика польстили. Уже задумчиво, с мечтательностью: — Вот выберемся из этой прорвы если, может, и пойду в певцы.