Выявить и задержать...
Шрифт:
— А скулил, — первым нарушил молчание Срубов, — старик этот, помнишь, Мышков. Вцепился в одра, будто в мешок с золотом. Как же, последнее добро у него отнимают... Тьфу ты, черт... А сам колеса не смазывал, поди-ка, года три аль того больше.
Ему никто не отозвался, даже Мышков. Быть может, пугала эта стена из стволов елей, высоких, плотных и корявых от старости, притиснутых ветвями друг к другу так тесно, что через два шага вглубь начиналась темнота.
Наводило тоску серое небо, нависшее на эти ели грядами туч, не выливших еще до конца дождевые капли. Кой-где, в низинах, плавали остатки тумана, ветерок раскачивал их, точно
— А и лошадь-то, — снова забурчал Срубов, — кожевина, настоящий одер. Кишки с под хвоста от натуги выпирают. Ух ты...
Он размахнулся, огрел вожжами влажный круп и без того резво перебирающей ногами лошаденки. Та с усилием кинулась вперед, вытягивая шею, копытами кидая на Срубова комки грязи.
— Вот то-то, — удовлетворенно проговорил Срубов.
Шапка-папаха сползла с его головы, на висок, выбились клубки свалявшихся волос. Был он сейчас чем-то похож на женщину. Вытер локтем потное лицо, облизнул сочные губы. На рукаве пальто поблескивала рыбья чешуя.
Оса подвигал лопатками, спина отекла от привалившегося к нему с другой стороны Розова. Тот спросил сонным голосом:
— Ты, Ефрем, что это? Иль озяб?
— Да, нет... Перемениться просто, онемел.
— Ага, — снова проговорил Розов. — А я вот зябну. Надо бы еще пару глотков самогону хватить на дорогу, веселее было бы сейчас.
— Надо полагать, что предстоящее дело доставит удовольствие Павлу Иоанновичу, — подал голос Мышков.
Спина Розова дернулась, как будто ее перетянул кто-то нагайкой. Но голос поповича был до странности спокойный и даже веселый:
— Стрелять да пытать людей и тебе доставляло удовольствие, господин Мышков.
Обернувшись, Оса наткнулся на глаза Мышкова — они посинели, кажется, еще больше, изливали холод и презрение.
— Не надо, — тихо прикрикнул Оса. — Опять это вы собираетесь, как псы над костью.
— Не хватало еще, — фыркнул Розов.
Мышков поддернул ворот полупальто, укрыл за ним костлявое лицо.
— Вот обоз накроем, тут и собачьтесь с кооператорами, — добавил Оса, — сколько хотите.
Он высморкался, вытер тоже, как и Срубов, лицо рукавом шинели, вздрогнул от треснувших над головой сучьев. Увидел, как судорожно вцепился в приклад Кроваткин, качнулся вперед Мышков. Беспокойно задул ветерок над верхушками деревьев, заблестели издалека первые проблески зари.
— Тетерев это, — пояснил немного погодя за спиной Розов. — Спугнули. Токовал, а мы тут с лошадью да болтовней.
Кроваткин отвесил обидчиво синюю губу:
— Сейчас бы его из карабина да в котел. Аль там курятинки бы вместо поста. Давно не пробовал. Всё на солонине да на лепешках. В Поздеевском с Калиной ночевали у Чуфаровского, — заговорил он, вроде как одному сидевшему рядом Осе. — На дорогу он нам отжал из кадушки полведра рубленой капусты, да житнух горку, да самогону... Вот и хрустели, как зайцы... И сейчас надо бы какой ни то еды на дорогу...
— От псаломщика завернем в Ополье, — сказал Срубов. — За Олькой за моей. Обещала взять еды... Будет тебе, дядька Матвей, мяско.
— Это что ж, грех на душу, в пост-от, — неожиданно взъерепенился Кроваткин.
Срубов оскалился без смеха:
— Твои грехи,
Кроваткин по-петушиному вскинул голову, но лишь как-то жалобно поморгал дряблыми веками.
Подвода прогремела по корням старых елей, которыми, как дратвой, была прошита узкая дорожка, скатилась к ручью, затем на бугор, и теперь за кромкой леса Оса увидел дорогу.
Здесь лошадь привязали, а дальше двинулись гуськом, по кустам, примыкающим к дороге. Не разговаривали — лишь сопел простуженным носом Кроваткин да тихо покашливал Мышков. В одной из ям, у самой дороги, Срубов остановился, уселся на вывороченную дернину:
— Заправиться надо, ребята. Слышал я, будто Павел горевал насчет выпивки. Вот и самогон тебе.
Он вытащил флягу, с которой не расставался все эти годы, из алюминия, с вдавленными стенками, исцарапанную всю, потряс ее, отложил на пегую от старой травы кочку. Затем сюда же выложил кусок сала, пару луковиц. Широким и плоским, как кинжал, ножом быстро разрезал сало на дольки, не очищая, рассек луковицу. Остальные, стоя, молча, ежась от холодного ветра, смотрели на пальцы его рук с длинными и грязными ногтями. Мышков вдруг не выдержал:
— Ножницы тебе следует найти, Василий. Когти, как у кошки.
— Обойдусь и без ножниц, — равнодушно, вроде как без обиды, бросил Срубов. — Сами обломятся, когда пора им будет. Валяй-ка лучше разбирайте закуску.
Фляга с самогоном пошла по рукам.
Оса тоже глотнул, поперхнулся и закашлялся надолго, отплевываясь тягучей горькой слюной.
— Разучился ты, Оса, пить сивуху, — с сожалением проговорил Срубов. — Опять тебя надо обучать.
Розов засмеялся, прибавил, с хрустом размалывая зубами луковицу, положенную на кусок сала:
— Вот мадеры бы... Помнишь, Ефрем, в Марьине, в кооперативе отыскалась бутылка. Что патока.
Оса не отозвался. Вытер лицо дном фуражки, пропахшей потом, облизнул губы. Есть ему не хотелось. Присел на корточки под густые еловые лапы, сквозь опущенные устало веки глядя на дорогу, на жидкие лучи, пробивающиеся сквозь далекие облака. Капли недавно утихшего дождя, застрявшие в иглах, время от времени падали ему за ворот шинели, на уши, на кончик носа, кожаный козырек фуражки.
Мерно и вечно. Вот так же вечно и мерно чеканились шаги Афанасия Зародова. В амбарах, в риге, в комнатах огромного жильцовского пятистенка, в «коногоне» [3] , в погребах. Черная спина, крепкая шея, ровно остриженная челка волос на лбу, руки в карманах...
3
«Коногон» — круг, по которому ходит лошадь, приводящая в движение вальцы для терки картофеля (местн.).
Если бы он сейчас ехал тоже с обозом!
— А не соврал тебе, Павел, заведующий ссыпным пунктом? — донесся до него голос Срубова. — Проторчим здесь попусту.
— Не соврал, — вяло отозвался Розов, жуя кусок хлеба. — Шкуру тогда сниму с живого.
Он махнул рукой на дорогу, засмеялся с задумчивой улыбкой:
— Бывало, поучу в Ополье детишек и вот этой дорогой — домой. Сяду на корягу, посижу... Благодатно так на душе.
— И учил бы детишек, чего в бандиты полез?
— А ты, Матвей Гаврилович, с чего бы это?