Выявить и задержать...
Шрифт:
Кроваткин оглядел спокойно лицо Розова, усмехнулся, а губа в табачной черноте задрожала мелко:
— Я-то? У меня только одних лошадей было семь. Три фаэтона, тарантасы, обоз подвод да саней. Конюхов держал.
— Тихо, — выругался вдруг Срубов, вскидывая голову. — Вроде обоз.
Из глубины леса вытекал мерный постук колес. Стояли теперь недвижимо, и было похоже, — слушают они пение соловья в ивняке на красной весенней зорьке.
Глава пятая
1
Кузнец Иван Иванович Панфилов жил бедно. Кухня,
Иван Иванович маленького роста, сухой, подвижный. Лицо — как у человека, много лет прожившего в дымном чаду: опаленное, обтянутое тонкой смуглой кожей, источенное черными точками угля, как иголками. На руке возле большого пальца надпись тушью: «Мурик». Когда сели за стол, старик пояснил, хотя разговор о наколке и не заходил:
— В честь жены, молодой тогда еще, изобразил мне один солдат на службе...
Один сын у него работал на Украине, второй, младший, служил где-то в Сибири. Собирался вскоре вернуться в Игумново, собирался жениться сразу же.
А пока в доме хозяйничала сестра Ивана Ивановича Анисья, похожая на него: тоже невысокая, худая, только молчаливая, будто немая. Она быстро согрела самовар, выставила на стол из печи горячую картошку, а к ней грибы соленые да крынку кислого молока, горбушку хлеба. Извинилась, что больше ничего нет. Но Косте и того хватило — ел, чувствуя себя в этом доме дорогим гостем.
Иван Иванович тоже сидел у стола и сшивал лопнувший широкий кожаный ремень. Низко склоняясь, продавливал шилом дырки в коже, ловко пихал черную липкую дратву и негромко с удовольствием рассказывал про село Игумново.
Узнал Костя, что село когда-то принадлежало графу Шереметьеву, что народ здесь занимается издавна выращиванием цикория да картошки, которыми торгует в уезде, на паточных и цикорных заводах. Из ремесел — кузнечное дело да была прежде бондарная мастерская Матвея Кроваткина, который содержал извоз. Есть и сейчас в селе богатеи, заводчики, хозяева паточных заводов, терочных, сушилок. Как Ксенофонтов. Были особенно богаты Срубовы, содержавшие кабак, трактир, лавки.
Узнал он, что народ здесь темный и осторожный, с «деревянными мозгами», верящий во всякую чертовщину. На той неделе заявился «турок» в село. Весь, и правда, что турок: нос кривой, глаза вылупленные от сивухи, на голове папаха, на ногах тоже вроде как турецкие опорки. Стал в домах производить гадание да лечение. Народу сбежалось — почитай, все село — с деньгами да яйцами. Хорошо — вовремя председатель сельсовета за ошорок «гадалку» цапнул да в Никульское отправил с милиционером Филиппом Овиновым. Там, в камере начальника милиции, задержанный признался, что никакой он не турок, что и в глаза не видел ни Стамбула, ни Эрзерума, ни турецкого султана, а самый он что ни на есть забулдыжный мужик из уездного города, бродяга и пьяница.
Закончив этот рассказ, Иван Иванович добавил:
— От того доверия и беды у нас на село находят. Что ни скажи, все за чистую монету принимают. А кто поумнее, этим и пользуется. Оттого и восстание вскинулось здесь, оттого-то народ еще косится в сторону рабоче-крестьянской
Как бы невзначай Костя упомянул про Саньку Клязьмина, «попутчика забавного».
Оказалось, что с отцом Саньки Иван Иванович на каменных работах в Питере был около года, перед японской войной. Бедно тоже хозяйствуют Клязьмины. Мать, правда, родня Кроваткину, двоюродный браток он ей. Да только, как отрезанные они друг от друга. А иначе пошел ли бы Санька воевать за рабоче-крестьянскую власть.
— Пьет много, — подала голос Анисья. Она вязала что-то в комнате, в сиянии синей лампадки. Над ее спиной навис прокопченный лик Николая Чудотворца с большой иконы высотой едва не в человеческий рост. — То и дело пьянее вина. За ум не возьмется...
— А где же сейчас его дядя, этот самый Матвей Кроваткин? — спросил Костя.
— В банде, — ответил кузнец. — И Павел Розов, сын нашего батюшки отца Иоанна, в банде, и Срубов Васька...
— А банда где?
— Если бы знать...
Старик теперь нахмурился, постукал сухим кулачком по столу:
— Ищут их... Уже который год.
— А может, даже сейчас кто-то из них в селе на ночлеге? — по-прежнему простодушно спросил Костя. — У родных?
— Да, может быть, и так, — согласился кузнец, а Анисья торопливо перекрестилась и посмотрела в окно.
— Да, может, и так, — повторил старик, — были они в последний раз у своих: и Васька, и Розов... Вроде как заглянули только и подались в лес.
— Давай-ка, Ваня, уложу я гостя, — не выдержала разговора Анисья. — Ну-ка, ночь ведь.
— Только следить за ними опасно, — словно не расслышав, продолжал старик, — не дают следить. Злы на всех. Да и как не быть злыми — отнято столько домов, земли....
Он глянул на низкий потолок своей покосившейся избы, улыбнулся:
— Вот мою бы избу хоть кто отобрал — рад был бы. Никак потому что не выберусь из нее, из этой гнилушки. Всю жизнь о новой избе мечтал я с Мурой, ну с женой своей, стал быть. А поставить так и не хватило заработка. Даже крышу не могу залатать стояще. Напихаешь в одно место ржаных снопов, а тут же продавишь дыру в другом. Глянь-поглянь — в сенях потекло, залатаешь там, глянь-поглянь — над кроватью закапало. Из сил выбился... Недавно на собрание-то приезжал Афанасий. Говорю ему: революция была, гражданская война была, на которой мой младший красным командиром, а изба моя так под сопрелой соломой и гниет. Смеется: поможем тебе новую избу сложить. Как вернется Никола из армии, так пусть в волисполком явится. Поговорим обо всем, и на порубку леса ордер выпишу, в каком захочет квартале. Вот так...
Анисья отложила шитье и вроде бы первый раз улыбнулась с какой-то душевной теплотой:
— Верю я Афанасию Власьевичу. Вот отец Иоанн в своей молитве нажелал бы нам добра — не поверила бы, хоть и верующая я очень. А Афанасию верю. Потому что у него у самого изба под соломой. И житница того и гляди раскатится. Знает, что такое «молочко шильцем хлебать», и обманывать не будет других бедных людей.
— Не будет, — подтвердил кузнец и закашлялся надолго. А успокоившись, дал команду сестре стелить на пол тюфяки гостю.