Выявить и задержать...
Шрифт:
— Ты добрый человек, как и я.
Повалился спиной на телегу, задрал ноги в заляпанных грязью сапогах. Не обращая внимания на то, что голова скачет по доскам, как кочан капусты, заговорил:
— Я вот тоже ко всем добрый, с открытой душой. Надо зарезать ярку — бегут ко мне: Санька, мол, чикни. Надо попилить дров — опять к Саньке. И топор наточить, и косу отбить, и подправить что в избе или в сарае — тоже к Саньке. Иду, хоть и не нужен мне очень-то их могарыч... Вот и в Никульское сегодня почему думаешь? Соседка упросила мужика свово в больницу отвезти. Мол, у нас лошади нет, так свези, пожалуйста,
— Сам-то чем занимаешься в хозяйстве? — спросил Костя, вконец задерганный дорогой, избитый сучковатыми досками телеги и желающий лишь одного — чтоб скорее кончились эти колеи, эти набегающие и тающие тучи в небе и этот знобящий ветер, усиливающийся с каждым часом по мере сгущения сумерек.
— А пока ничем... До осени, а там видно. После армии положено отдыхать. Может, на саговый завод или же на паточный в Андроново... Гуляю пока по вечеринкам, пляшу с девками кадриль. У тебя-то, Костыль, есть девка? Иль была?
Костя задумался. Он вспомнил Настю, рыжеволосую дочку извозчика Силантия, соседа по двору, расстрелянного в девятнадцатом году по приговору губревтрибунала за укрывательство опасного бандита Артемьева. В нее он был влюблен — это уж точно. И кто знает, не утони она тем же летом загадочно как-то, может быть, у них и вышло бы что серьезное. Ну, Мария Семенова, дочка мельника... Отошел от нее, да и не того она сословия — из состоятельных, из враждебного класса. Ну, Шура Разузина, дактилоскоп в губрозыске. Маленькая, в черном платьице с белыми оборками на рукавах, незаметная и тихая. Смотрит так, словно бы спросить что-то хочет. А он мимо нее всегда или по делу только. Значит, не лежит сердце, значит, что-то не то... Так что нет у него девушки, да и не было в общем-то большой любви, как у людей бывает.
— Вот и у меня нет пока, — грустно сказал Санька.
— А Груша? — глянул на него с улыбкой Костя. — Песни-то тебе поет.
— Песни она мне поет, — задумчиво и не сразу ответил Санька, — а вот любит она, видно, другого.
— Кого же это?
— Мало ли кого, — хмуро отрезал Санька, — любопытный больно. Знай свое кузнечное ремесло и только.
— Да я что, — пожал без обиды Костя плечами. — Просто наговорил ты мне про Грушку. Тоже захотелось послушать, как она поет.
Санька ничего не ответил, но почему-то кивнул головой. Спрыгнул с подводы, подобрал вожжи. Замахал ими, засвистел резко — лошадь с торопливой угодливостью выгнула мокрую и потемневшую спину.
5
Хмелевка оказалась маленькой деревушкой. Расположилась она в самом лесу, и казалось, что сосны да березы подымаются прямо из огородов, рядом с кустами смородины, рядом с яблонями и вишневыми деревьями. Была она такая же тихая, как и те деревни и села, что встречались на пути. Кой-где в стеклах изб уже тлели отсветы горящих лучин или свечей. Вяло пролаяли
За забором виднелась крыша дома, крытая дранкой. Торчали какие-то шесты, на ветру стучало что-то о забор мерно и тягуче — наверное, оторванная доска.
Глухо прорычал пес в глубине двора. Тяжелое железное кольцо под рукой Саньки звякнуло звонко, и эхо отдалось, как в колодце, пустом и глубоком. Санька нетерпеливо постукал кнутовищем в доски, закричал:
— Эй, хозяева...
Дверь в воротах отворилась, и показалась женщина, окутанная кашемировым платком, высокая, в длинной серой юбке, галошах на босу ногу. Вот она откинула голову, разглядывая попеременно то Саньку, то Костю. Под платком раскинулись буйно желтые, как спелая рожь, волосы. Лицо бледное, с впалыми щеками, глаза вытянутые, темные, неприветливые. Она наконец сказала без тени радушия:
— Это ты, Саня?
— Я это, Груша, — отозвался с какой-то поспешностью Санька. — Вот, думаю, чайку... Я да мой дружок, Костыль. Кузнецом едет в Игумново...
— Айда, Саня, дальше, — ответила Груша. — Дел много по дому, к пасхе готовимся.
— Думаю, выпьем все вместе, споешь нам про Лиду, — продолжал Санька, уже теперь с каким-то вялым видом, помахивая нервно кнутовищем.
Она оглянулась на дорогу — точно ждала, что вот там, в просвете сосен, за брезжущими огоньками в окнах изб, вырастет чья-то фигура, двинется к ним. Потом вскинула голову в небо, прислушиваясь чутко. Но стояла все такая же тишина, и лишь хлопали вожжи о бока лошади, чавкала грязь под копытами.
— Айда, Саня, — повторила Груша и потуже затянула коски платка. Почему-то улыбнулась не Саньке — Косте отполированной полоской зубов. Тогда Санька раздраженно спросил:
— Ждешь, что ли?.. Не дождешься. Он с Олькой Сазановой из Ополья, говорят, завел волынку.
— Айда, Саня, — в третий раз, и уже рассмеявшись, ответила женщина. — А болтать много погоди. Мало ли дойдет... из-за меня и тебе страдать.
Она повернулась, исчезла в проеме калитки. Сухо, как выстрел, щелкнул засов.
— Поехали, Костыль, — закричал Санька, садясь на телегу. — Обойдемся и без песен, подумаешь. Пусть ждет, коль ждется...
Он с яростью стегнул лошадь, заорал так, что, наверное, переполошил всю Хмелевку:
— Н-но, стерва...
Лошадь покорно и понуро повела ушами, побежала дальше, уже по лунной дороге. Теперь все вокруг блестело тускло, а леса словно бы покрылись зеленым инеем.
Косте стало жаль почему-то Саньку. Как видно, он влюблен в эту Грушу, а та любит другого. Кто этот другой?
И теперь его охватило беспокойство. Кажется, впервые за эту дорогу невольно вспомнил он о кольте, спрятанном в боковом кармане пиджака.
Почему Саньке страдать из-за нее?
Спросить бы, но он обрезал один раз. Намеки не годятся. Костя глянул на закутавшегося в тулуп попутчика, на его уши, торчавшие из воротника тулупа.
Вроде опять задремал. А может, как и Костя, видел перед собой эту странную женщину в кашемировом платке, шушуне поверх платья, галошах на босу ногу на весеннем холоде.