Выздоровление
Шрифт:
— Как додумались, — прошептала тетя Настя и слегка распустила узел платка, сунув выданные ей бумажки в карман.
В каморке ей стало покойно и хорошо, тут и радио было поменьше, и мужики гомонили откуда-то издали; она вытянула из рукава платочек и вытерла глаза, проморгалась. «Жить куда как хорошо стали, — подумала. — Богато». И почему-то вспомнила ежевечернюю мужнину руготню перед включенным телевизором; нагрешник-то еще… Она погладила рукой клетчатый стол, потерла его платочком на уголке. «Отдохну», — подумала. Кашу она Егору сварила, курам посыпала,
За желтой занавеской, совсем близко, засмеялись мужики, и тетя Настя подобралась на стуле. Кто-то со смехом прошел у нее за спиной, кто-то задел стул в клетушке напротив и пошуршал бумажками, а шаги удалялись в другую сторону.
— Чилигинский лабиринт! — сказал кто-то рядом.
Занавеска в тети Настину каморку поднялась, и к ней зашел Софрона Матвеева старший — Васька.
— Здравствуй, теть Насть, — сказал он. — Отдыхаешь?
Тетя Настя, не поднимаясь, кивнула, улыбнулась гостю, и Васька, мотнув головой, прошел мимо и пропал.
— Есть! — раздался его голос. — Живой!
Возле передней занавески засмеялись, и мимо тети Насти, здороваясь на все лады, посмеиваясь, прошли шестеро сразу, она одного только Володика Смирнова на лицо признала, а еще двое вроде как Гавриковы братовья были. Поджидая новых гостей, тетя Настя спрятала платочек в рукав и сложила руки на коленях. Но сразу к ней никто больше не зашел, хотя снаружи народ, видать, прибывал, подошвы ширкали не переставая. «Хватит, наверно, — подумала тетя Настя. — Отдохнула, надо и честь знать».
Она перепокрывала платок, когда кто-то поднял было занавеску, сказал «извините» и заходить не стал.
— Заходитя, заходитя, — подала голос тетя Настя и поднялась со стула.
Вышла она туда же, откуда запускал ее Семка, глянула вверх на номер «2», на народ, обступивший женщин за столом, слегка поклонилась обществу и, пропустив в свой «второй номер» давнишнего ухажера младшей дочери Савелку Крашенинникова, пошла к выходу, думая о том, что и хорошо, что не породнились с Крашенинниковыми, чего бы видала тогда малая, а так уж где только не бывала с мужем на отдыхе, чего только не видывала…
«Домой теперя, — подумала тетя Настя, — чего уж…» И поспешила отойти подальше от дребезжащих ящиков, в которых наяривало радио.
— Ну, как там, Наськ (или теть Насть)? — спрашивали ее встречные.
— Хорошо, кума (или сынок, или дочк)! — отвечала тетя Настя. — Торговать только еще не начинали.
— Да чем теперь торговать, — одинаково говорили встречные и шли дальше.
— Ну, и как там? — спросил Егор Кузьмич воротившуюся жену, стараясь не выказывать своего нетерпеливого интереса.
— Да как… Печеников хотела купить, печеников нету…
Хозяйка достала из кармана свернутый холщовый мешочек, и на пол слетели бумажки: белая, желтая, голубая и еще белая.
— Это что
Настасья его глянула под ноги и обомлела.
— Ох-ии, — ухватилась за концы платка.
Уразумев ситуацию, Егор Кузьмич мстительно засмеялся и не велел своей хозяйке возвращаться на избирательный участок. «Ну, теперь жди — прикатят», — подумал он.
Однако ждать пришлось до самого позднего вечера, а потом вовсе оставить это дело. Отужинав, Егор Кузьмич закрылся в горнице один и подсел к столу с тетрадкой, которая теперь была у него всегда под руками. Почистив острие ручки о подстеленную газетку, он раскрыл тетрадь на середине и старательно вывел:
«Дарагой Цыка!..»
Так как писать следовало без ошибок самому, не надеясь на грамотея-соседа, над этим письмом Егор Кузьмич просидел до полуночи. Описывать пришлось не только свой, как он выразился, «казус», но и факты, накопившиеся за день.
Проходя мимо, Венка Витухин, например, рассказал, как пошел голосовать в новом костюме, а ему говорят: ваша жена за вас уже голос отдала. «Ничего, говорю, не знаю, — рассказывал Венка Егору Кузьмичу. — Давайте булетени, сам хочу исполнить свой долг!» Бюллетени Венке дали, и он посмеивался: «На синем я в кабинке написал, что, мол, повторно, от всей души!»
Описал Егор Кузьмич и Ховроньихин случай. Эта притащилась чуть не в слезах и — к нему: «Неужто, Егор Кузьмич, я теперь лишенка, как мамака тогда?..» — «Нет, — сказал Егор Кузьмич, — ты теперь есть жертва бюрократического произвола».
К Ховроньихе не приезжали с урной часов до шести вечера, а потом к ней зашла Жиганова сноха, агитаторша, и сказала, что проголосовала за нее и еще там, потому что дежурная машина к пастухам уезжала, сломалась, сейчас только воротилась, а к десяти на ней в райцентр ехать, потому что председатель на «бобике» куда-то уехал, а инженеров — в ремонте.
«Охотничать надо кончать», — вспомнил Егор Кузьмич, описывая этот факт.
Уполномоченного наблюдателя из района, сказали, в этот раз не было, и происшедшее было обозначено в письме, как «разгул демократии». Вроде бы так высказывался по телевизору диктор из Южной Кореи: разгул…
По инструкции урны вскрывать надо было в 22.00, но голосование закончилось в восемнадцать, когда вернулась наконец дежурная машина; агитаторов распустили по домам, музыку выключили и собрались в кабинете директора Дома культуры. Урны были тут же.
— Ну, чего мы ждем? — спросил член избиркома Свиридов.
— Чилигин сказал, ждите, уполномоченный может приехать вечером, — устало проговорил Семен Михалыч Макавеев.
— Уполномоченный упал намоченный… А сам Яшка подойдет?
— Не обязан, — буркнул Макавеев.
Но Чилигин пришел. Помитинговав, решили оставить с урнами Баженова, а самим сбегать пока перекусить и уж потом, не дожидаясь, конечно, срока, вскрыть урны.
— В десять откроем — до полуночи с протоколами провозимся. В восемь откроем — до…