We began it all
Шрифт:
Особенно, учитывая, что Брэдли Мартин, как показало время, даже не стоила всего того шума, что Ричард поднял в связи с её королевской персоной. Поначалу, надо признать, Норман обожал эту девочку. Боготворил даже. Она была светловолосой, и эффектной, и её речь была своеобразно приятна. Брэдли навевала ему чувство вспоминания и – привлекала невероятно сильно. Но затем, всё больше раскрываясь перед Норманом, допуская всё больше ошибок, Брэдли сделала буквально всё, чтобы доказать: что бы он о ней ни думал, всё это было неверно. В ней не было силы воли – была наносная, упрямая заносчивость, подпитывающая её гордыню. В ней не было подлинной
Должно быть, поэтому, когда девушка стала всё больше и больше полагаться на Дилана в этих их без пяти минут отношениях, Норман осознал вдруг, что испытывает почти облегчение от их общего предательства. Они двое, дэх. Они стоили друг друга. Абсолютно.
И когда один из них разобьёт другому сердце (а это случится, рано или поздно, со стопроцентной вероятностью), им некого будет винить, кроме самих себя.
Норман желал только оказаться где-нибудь поблизости в этот эпохальный момент, чтобы поздравить их, пожать им руки с улыбкой, и сказать самым радужным тоном: «Да пошли вы оба». Впрочем, даже и без этого финального жеста. Всё равно всё закончится идеально.
хХхХх
Эпитафия дружбе, что начиналась так многообещающе между Норманом и Эммой Дикоди, была громкой и заслуживала вместительного и дорогостоящего надгробного камня. Воистину, более провальное действо, чем динамика их взаимоотношений, тяжело себе представить, даже обладая самым безграничным воображением.
Проходили дни, в течение которых Норману удавалось в той или иной степени успешно делать вид, что её невнятно развившиеся чувства к нему не представляют собой запретной темы, неприятной для обсуждения и опосредованной в его восприятии почти намеренно. Требовательность девочки, прогрессирующая с невероятной скоростью, становилась, однако, проблемой на миллион долларов. И Норман ныне глубоко сомневается, что, продолжись всё в том же ритме, он сможет и дальше поддерживать иллюзию их радостного и ничем со-вер-шен-но неомрачённого приятельства.
хХхХх
Однажды, в жутком гневе, Эмма врывается в комнату Нормана, которому приходится нехотя прервать чтение. Девушка дышит тяжело – ей всегда трудно передвигаться, особенно быстро, в связи с её недугом. Судя по её бледному, злому виду, Норман почти ожидает, что она вот-вот ухнет на пол без чувств.
– Зачем ты так? – спрашивает Эмма, после двух минут навязчивого, почти театрального молчания. Норман смотрит на неё, и она продолжает: – Я всё могу понять. Ты – один из самых странных парней из всех, кого я когда-либо знала. Но я не думала, что ты опустишься до анонимных угроз. Если ты действительно так уж сильно хочешь от меня избавиться – просто скажи мне это в лицо!
В её голосе звучит вызов, за которым прячется неуверенность, девушка явно желает, чтобы он разубедил её во всём. Чтобы сказал, что она собирает ерунду, и на самом деле, всё, чего он хочет – это продолжать быть с ней.
Но, до её непрошеного появления, Норман был занят – он вчитывался в повествование какой-то случайно выбранной книги, пытаясь заглушить собственные мысли (мама второй день провела в своей комнате, почти не выходя, а Дилан ушёл ещё прошлым утром, да так и не вернулся, и всё это как-то связанно, определённо…).
Норман не испытывал никакого желания снова носиться с чувствами Эммы, которая совершенно не думала ни о ком, кроме себя, в
Мамам категорически запрещено отдаляться от своих детей подобным образом!
Так что. Норман совершенно не в настроении подстраиваться под других девчонок, и…
– Окей, – кивает юноша. – В лицо так в лицо. Хочу от тебя избавиться. Я устал от твоего постоянного жужжания об одном и том же. Ты мне надоела. Уйди?
Эмма шокировано глядит на него, кажется, целую вечность, не в силах поверить в услышанное. Но потом, до неё, наконец-то, доходит, и она, развернувшись со всей своей возможной резкостью и прытью, стремительно уходит, громко хлопая дверью.
Норман смотрит ей в след, и ему совсем не жаль. Только чуть-чуть интересно.
О каких же анонимках она всё-таки говорила?
хХхХх
Проходит ещё пара мучительных, пустых часов, прежде чем Норман сдаётся и, отбросив книгу подальше, идёт в коридор.
Он стоит под дверью в комнату матери. Долго. Он робко переминается с ноги на ногу. Ему хочется постучаться и свободно войти. Ему хочется кричать.
Норман безумно боится повернуть дверную ручку и обнаружить, что дверь всё ещё немилосердно закрыта. Поэтому, он просто стоит здесь, ожидая какого-то знака.
Вечереет.
хХхХх
Мама так и не показывается, поэтому, ближе к ночи, Норман попросту устраивается на полу под дверью. Он ничего не требует. Он терпеливо ждёт.
И его терпение окупается с лихвой, потому что в какой-то момент глубокой ночью, дверь осторожно отпирается изнутри и открывается бесшумно. Норман, который глаз не сомкнул из-за напряжения последних дней, тщательно сохраняет спокойный ритм дыхания и умиротворённое выражение лица, чтобы сойти за спящего. Ему боязно: вдруг мысль о том, что ей придётся как-то объясняться с ним, говорить что-то или делать, испугает маму, если она поймёт, что он бодрствует, неся свой караул подле её порога.
Так что он притворяется, и весьма правдоподобно.
Мама склоняется к нему и гладит по волосам, бормочет что-то о мальчиках, которым нужно быть в своих тёплых постелях в столь поздний час, и ещё какие-то неразборчивые извинения, и тихие признания в любви, а затем она тоже опускается на пол, медленным, слабым движением, и ложится рядышком с сыном, обнимая его со спины. Наконец-то, Норман снова чувствует себя любимым.
Норман снова чувствует себя живым.
хХхХх
Наутро, они ничего не обсуждают. Мама спускается на кухню, как обычно бывало в хорошие дни, и готовит завтрак, включив радиоприёмник; Норман предлагает сварить кофе, а закончив, присаживается за стол и ведёт разговор ни о чём. Норма немногословна, но она и не отстраняется от него эмоционально и физически, и юноша не требует от неё большего.