Я – Беглый
Шрифт:
И тут у неё умирает мать, которую она очень любила, хотя и была для неё источником горьких слёз, начиная лет с шестнадцати всё по той же причине — с этого возраста начались у неё отношения, с мужчинами.
И Верочка осталась одна в трёхкомнатной прекрасной квартире в Центре Москвы, и вдруг как-то всем стало ясно, что лимит времени исчерпан, и пора замуж. А то… в перспективе уже клубится непроглядный туман. Но Верочка почему-то к такому положению вещей отнеслась совершенно неожиданно. Она, как княгиня Шерер, вместо того, чтобы свою жизнь налаживать, принялась устраивать чужие судьбы. И получалось
— А, Верочка, это кто?
— Да так. Он человек неинтересный. Тебе с ним скучно будет.
И я как-то печально задумался о ней, когда она меня спросила однажды:
— Мишка, а ты в принципе, как, вообще, смотришь на групповой секс?
Я ответил ей, что мне самому это не нужно, но я никого не осуждаю. Но потом я сказал, что видел это в Охотске, где, работали на путине только что освободившиеся зэки. И это было очень тяжёлые отношения, и там было много насилия, и злой подлости, и грязи.
— А ты, почему спросила?
— Да есть тут один человек. Ему, понимаешь, это нужно. А он мне нужен, — потом она помолчала и добавила со вздохом. — Вот не знаю только зачем он мне.
— Верка, брось! Хочешь, он у меня все свои зубы на полу пересчитает?
— Нет, — сказал она. — Не хочу. У него очень красивые зубы. К тому же, ещё неизвестно, там чьи зубы кто будет считать.
Однажды она мне говорит:
— Мишка, давай-ка мы организуем тебе личную жизнь.
— Да я ж вроде женат.
— Ты всегда женат. Но ты уже вполне дорос до того, чтоб тебе вести полноценную половую жизнь. На тебя бабы западают, а ты… Это ж необходимо.
— Для чего?
— Пора, молодой человек, мужчиной становиться. Ты знаешь Лору Раеву?
Лариса Раева была женой одного очень известного в то время писателя-невозвращенца, к которому, она ли не поехала, он ли её не захотел взять с собой, а, вернее всего, и то, и другое. Это была удивительная красавица. Денег у неё было немеряно, и она, действительно, на меня западала. Каждый раз, когда мы с ней встречались где-нибудь, она говорила одну и ту же фразу:
— Миша, давайте мы вас оденем, а то вы похожи на несостоявшегося лидера наших советских хиппи. И вы неправильно бороду подстригаете, а от этого вы похожи на несостоявшегося диссидента.
И я отвечал тоже всегда одно и то же:
— Я постараюсь состояться.
— В качестве хиппи или в качестве диссидента?
И я отвечал:
— Поживём, увидим.
Как-то раз мы шли по улице Горького (тогда ещё так) с Лёней Губановым, и где-то мы с ним надыбали червонец. Что это такое, червонец с Губановым в Центре — само по себе уже целый роман. Это был человек, у которого талант лез, буквально, отовсюду, и он пить, даже и напиваться умел талантливо, хотя это бывало страшновато и часто безобразно. Идём мы, значит, по Горького, а с червонцем весь великий мегаполис нам принадлежит. Доходим до угла Манежной, и тут нам надо в подземный переход, поскольку мы собирались первую бутылку выпить в пельменной в одном из переулков улицы Пушкинской (ныне Малая
— Девушка, если вы нам дадите два рубля, услышите гениальные стихи, — время было другое, и представьте, действовало. Нас узнавали — мы были из андеграунда, не нынешнего, а настоящего, из-под земли мы были. Мы были вроде гномов.
Мы с Лёнькой уж собирались спуститься в переход, как вдруг меня остановил голос:
— Мишка! Постой…
Из дверей кафе «Националь» вышла Вера. Дело было зимой, а она выскочила в очень лёгком платьице и даже легче, чем вы, ребята, уж сейчас ко всему привычные, можете предположить.
— Ну, куда тебя несёт? Зайди на минуту ко мне за столик. Со мной там Лариса Раева.
Мы вдвоём подошли к ней.
— Верка, я не один.
— Здравствуйте, Леня. Вы никогда не оденетесь по-человечески?
— Вряд ли, — сказал Губанов. — А что такое стряслось?
И она сказала:
— Вы так одеты, что вас невозможно в это кафе пригласить, — но дело было не в одежде, а просто она его очень не любила.
— А мы не в сюда, — добродушно сказал Губанов. — Мы тут, Верочка, в другое заведение собрались. — Во мне он был уверен. А я оказался предателем. Потому что я подумал о красавице, которая ждёт меня. Ведь это из-за меня Верка выскочила на мороз почти что, в чём мать родила.
Червонец наш был у меня в кармане, и я с унылой харей протянул его Губанову.
— Так ты здесь будешь? Оставь деньги, пригодятся, — сказал он.
— Бери, ну что меня травишь? — он, сочувствуя мне (он умел сочувствовать слабости) и даже с некоторым жалостливым пониманием взял деньги.
Мы с Верой прошли в тепло и ароматный уют знаменитого кафе, а Лёнька остался с червонцем на улице. Никогда себе этого не прощу. Впрочем, сейчас уже поздно об этом думать. И каяться поздно. Просто не перед кем покаяться. Можно перед Богом — но это слишком легко.
Итак, мы прошли к столику, за которым сидела красавица. Я, как только увидел её, и понял, что меня она ждёт, совершенно забыл про своего друга, замерзающего под зарядами сырой московской метели. И, вообще, обо всём на свете я забыл, а только смотрел на неё. Глаза у неё были какие-то зелёные в голубизну — как морская вода.
И тут со мной случилось то самое, что с Кисой Воробьяниновым случилось, у меня язык отнялся, и я ещё вдобавок ужасно покраснел.
— Водки выпью — разойдусь, — подумал я.
И, как Киса, я водки выпил, но не разошёлся. Что-то говорили про котлеты по-киевски. И ещё говорили про повесть Распутина «Прощание с Матёрой». А молчал, как рыба.
— Вы себя плохо чувствуете, Миша? — спросила красавица.
— Нет, всё нормально, — сказал я и выпил ещё стопку водки.
— Нет, ты погляди, как покраснел, — сказала Верка.
— Я вам дам книгу Леви о преодолении стеснительности, — сказала красавица. — Вы прочтёте и больше никогда не станете краснеть.
Тут я вспомнил своего друга, одного на снежных улицах жестокой столицы. И я ужасно разозлился.