Я – борец! 2 Назад в СССР
Шрифт:
— Стоять, сука! — рявкнул я, когда увидел, что Вова замахивается палкой, в конец которой были вбиты гвозди. — А-то я ему сейчас гипс сниму!
Афганский нож коснулся горла Петра, аккуратно заходя под шину. И Вова остановился.
— Быстро нож убрал! — завопил Вова.
— Меняемся? Жизнь твоего брата на возможность встречаться с Аней?
— Ты дебил?! — прокричал мне Вова.
— Я Медведь, а не дебил! Сейчас вспорю когтями твоему брату горло, ты меня по голове ударишь и будешь спокойно с девочками гулять, меня не будет, как и брата твоего. Ты же
— Слыш, стой! — завопил кто-то третий. — Ты чё, серьёзно, Медведь?!
Он выполз с водительского сидения. У него были синяки и вздутия на груди. Я не вижу сквозь кожу, но там, похоже, кабзда ключице, правой, судя по тому, как он держит одну из рук.
— Удивляет? — спросил я.
— Из-за чего весь рамс-то, из-за бабы?! — прокричал он через боль, морщась.
— А не поздно ли договариваешься?! — усмехнулся я.
Ну, надо сказать, что нож к горлу Петра я приставил именно за тем, чтобы они со мной поговорили, а не вели себя по старой привычке, как коммандос в посудной лавке.
— Бей его, Вова, он ссыкло, не зарежет! — ожил подо мной Пётр.
И он был частично прав. Не зарежу, но по другой причине. И я увидел, как Вова нерешительно, но подшагнул ко мне.
Дело принципа: либо бросать договариваться и идти снова сражаться с челом, у которого палка с гвоздями, либо повышать ставки. И я уколол туда, где должна быть сонная артерия, неглубоко. Под воротником наружу, из-под шины, хлынула красная струя. И тут же я прижал шину к горлу коленом, создавая тем самым давящую повязку.
— Если отпущу шину, брат твой начнёт кровью истекать! А я пойду вас уму-разуму учить, всех троих. Трёхсотить по-вашему! — выкрикнул я в лицо водителю.
— Слушай, Медведь. Да мы просто напугать хотели! Вова, он же не сказал, кто ты! — продолжил переговоры водитель.
— Лежи смирно! — рявкнул я трепыхающемуся подо мной Петру. — Тебе Вова говорил — к Ане не лезь? Ты что сказал? «Мне похеру!»
— Медведь, давай по-взрослому поговорим? — предложил водитель. — Меня Толей, Толей Куском зовут, может, слышал?
— Ты что, сильно взрослый? — смотрел я на усатое лицо, которому от силы было двадцать пять.
— Ну, чуть-чуть пожил, кое-что видел, — произнёс он.
— Давай, поговорим, раз задавить числом и тачкой не получилось! — выкрикнул я.
— Да это непонятка, я тебе говорю! Тебя все знают, все мы читали, как ты мента от выстрела закрыл, а потом как убийцу заломал. Да и Григо за тебя говорил, что ты ровный, хоть и ментовской. А мы для них же тоже «рожи автоматные», для нас ментовской — это свой почти, тоже служивый! Предлагаю разойтись, пока больше крови не пролилось, и через месяцок встретиться, пивка попить. Поляна с нас — за наезд и нервы!
— Эй, он моего брата порезал! — воскликнул Вова.
— Заткнись, б@№ть! Пока я сам тебе не втащил! В располагу приедем — получишь ещё! — прикрикнул водитель на Вову.
— А не получится так, что я сейчас вас отпущу, а вы меня потом взводом караулить будете?! — спросил
— Ну, хочешь — слово тебе своё дам? — спросил афганец.
А я скользнул по нему взглядом. Среди гематом виднелся серебряный или латунный крестик на простой короткой верёвочке.
— Слово не хочу, хватит с меня слов, — помотал головой я.
— Ну не хочешь слов — вот тебе крест… — он попытался поднять правую руку, но она не поднималась.
На лице Толи Куска, прапорщика — значит, проступила гримаса боли, и он, взяв кисть своей правой руки левой, поднял её сквозь боль, совершая православное распятие.
— Я тебе клянусь, что на этом наши с тобой проблемы закончились! Давай, Медведь, ты же не убийца. Убьёшь хоть одного — навсегда изменишься! — он опустил руку и, посмотрев на Вову, дополнил: — Садись в машину, палку спрячь.
Знаю, Толя-прапорщик, знаю, что убью и изменюсь. Уже менялся. Поэтому в этой жизни постараюсь сделать это как можно позже. Первая «кровь» на руках, как первый секс, — делит жизнь на «до» и «после». И как в случае с Аней, которая хочет убедиться, что перед ней «тот самый», хочется, чтобы если когда-нибудь от моих рук погибнет разумное существо, то оно этого было более чем «достойно».
И как сказал Коля Макиавелли: «Людей следует либо ласкать, либо изничтожать, ибо за малое зло человек может отомстить, а за большое — не может; из чего следует, что наносимую человеку обиду надо рассчитать так, чтобы не бояться мести.»
Но был ли Никколо комсомольцем и жил ли он в лучшей стране со времён стран?..
Я встал, когда Вова пошёл к машине, видя, как Пётр хватается за шину, прижимая её к коже. Как облегчённо и, стараясь незаметно для меня, выдыхает Анатолий по кличке Кусок.
— Нож я конфискую как компенсацию за наезд и порванный костюм, — произнёс я, ощущая, как начинает скулить правая нога, и ветер холодит рану на икроножной. Скорее всего, там рваная дырка — как в костюме, так и в коже.
И, повернувшись к афганцам спиной, я медленно, стараясь не хромать, пошёл к сумке. Открыв её, я положил туда нож, держа сумку открытой, а правую руку — на рукояти, ожидая нападения сзади, ожидая даже выстрела. Пускай афганцы мне по духу ближе, чем всякие братки и пацанчики, но слово Куска — словом, а среди его людей могут быть отморозки — те же братья Волуновы или тот, у кого я отнял нож.
И тут нельзя всё валить на посттравматическое стрессовое расстройство и на войну. Видел я вернувшихся с войны разных: кто-то замыкался в себе и бухал, пока не находил путь в загробный мир, а кто-то шёл по жизни, распевая песни и радуясь каждому новому дню. Я же… а что я? Я тогда для себя решил никогда больше не брать в руки автомат. Получится ли мне избежать этого в этой жизни? Очевидно, что нет.
Когда я приблизился к общаге, за спиной снова послышался знакомый гул мотора. Всё та же белая «Жига», уже без лобового стекла. Отлично! Легче будет влетать в грудину водителю. Я обернулся, но на этот раз они ехали медленнее и остановились рядом со мной.