Я дрался на Ил-2. Книга Вторая
Шрифт:
— В чем летали?
— Вначале в зимних комбинезонах. Потом мы начали комбинезоны разрезать, делать из них брюки и куртки. На голове меховой шлем, пока связи не было, а потом шлемофон. В 1943 году руководящему составу английская королева подарила хорошие меховые костюмы. Только в них можно было усраться, извините за выражение. Штаны на молнии, которая начиналась от штанины. А как ее достанешь, если она в унтах?
— Нервного напряжения Вы не испытывали?
— Честно скажу, нет. Знал, что навряд ли до конца войны довоюю, все равно убьют, но надо было свой долг выполнить. Мы же действительно были верны присяге. Спал я отлично. Руки в замок под голову и мгновенно засыпал. Утром приходишь к командиру: «Куда лететь?» Объясняют, и полетел. Я комсомольцем до училища так и не стал. Только когда
— С какого вылета Вы начали видеть землю?
— Я любил штурманское дело. Помню, в училище его вел очень хороший преподаватель Судомоев. Поэтому штурманскими навыками я владел хорошо. Я только раз пять ходил ведомым, а так все время группу водил.
— С истребителями финскими приходилось сталкиваться?
— Мне нет.
— У Вас стрелками кто летал?
— Пугач Дима. Помню, он подарил мне серебряный портсигар. Я уже 40 с лишним лет не курю… а тогда курил. Надо сказать, на фронте кормили хорошо. Сто грамм после вылетов давали. Я даже два раза вылетал слегка выпивши. Не специально, конечно. Но уже к переднему краю когда подлетал, голова была светлая.
— Сколько у Вас боевых вылетов?
— Восемьдесят два.
Зимой 1945 года был награжден орденом Красного Знамени. Война для меня закончилась 4 мая 1945 года. День Победы встретил севернее Берлина в городе Пренцслау. В Берлин ездил уже в качестве экскурсанта.
Винницкий Михаил Яковлевич
(интервью Артема Драбкина)
Родился я на Украине, в городе Умани. Жили мы — света белого не видели. Белого хлеба я за все детство не видел! Может быть, там бы и я прожил, но в связи с тем, что начался голод, жрать было нечего, все бросились в Москву. Это было в 1932 году, тогда в центр страны, в Москву, переместилась масса людей. Мы приехали в Москву всей семьей: мать, отец и брат, который погиб в 18 лет…
— В аэроклуб я поступил в 8-м классе. Это был аэроклуб Железнодорожного района, располагался он около Ярославского вокзала, сейчас там таможня. Там мы проходили теорию, а летали мы в Кузьминках — сейчас это поле застроено. Летали мы на У-2. Лирикой некогда было заниматься, — на лирику Иосиф Виссарионович не отпускал денег. Ограниченное количество бензина, все по времени. В аэроклубе — взлет, посадка, прыжки с парашютом; у меня 7 прыжков. Прыгали с У-2, вылезали на крыло… А есть люди, которые по тысяче прыжков совершали! Здоровье у меня было хорошее, когда в летчики брали, то проверяли.
Когда я из Украины приехал, то плохо знал русский язык, поэтому я один школьный год пропустил. Так что в 39-м я был еще девятиклассником — а уже имел пилотское свидетельство. Всех моих одноклассников призвали в 40-м году осенью, а я начал служить в мае месяце. Я бы тоже мог осенью призваться, но я был фанатик авиации! Мне было безразлично, как служить, — хоть хвосты самолетам заносить, лишь бы быть в авиации. И вот в 1940 году я начал учиться в Мелитопольской штурманской школе. Я учился на штурмана, но у меня в кармане лежал документ, что я окончил аэроклуб. Важно было попасть в авиацию, а потом разберемся! А потом в один прекрасный день в начале 1941 года приезжает какой-то полковник и говорит, что производится набор вне очереди в Никопольскую (Черниговскую) авиационную школу. «Товарищи курсанты, кто из вас имеет летную подготовку? Кто был летчиком?» Нас набралось человек десять. Нас посадили в поезд и отправили в Чернигов, а там ни казарм, ничего нет.
В авиационной школе мы летали на И-15 — они были одноместные. Рассказывали, что специально поставили вопрос, чтобы сделать одну спарку для Василия Сталина. А нами чего дорожить? Так что мы и так летали. КУЛП изучали — курс учебной летной подготовки, НШС — наставления штурманской службы. Пулемет ШКАС изучали.
— И-15 хороший самолет для обучения?
— В свое время Коккинаки установил на нем мировой рекорд подъема на высоту, но у него был облегченный вариант. Он к 41-му году уже устарел. Но у нас были еще И-5!
Я успешно закончил обучение на И-16, а вот мой друг (даже помню фамилию — Ткаченок) разбился. Разбился из-за ошибки: если самолет еще не разогнался, ручку на себя нельзя брать, нельзя «подрывать самолет». Это азы, конечно, но их надо помнить. А он «подорвал», свалился в штопор и разбился. Из школы попал в Рассказово, там летал на Як-7Б, тоже успешно. Мне быстро все удавалось — была любовь к этому делу. Молодой был! Потом я летал на «Лавочкиных» и радовался, — воевать пока не дают! Опять-таки «Лавочкиных» не было двухместных. Несколько раз я перегонял самолеты из Горького на аэродром Чкаловск. У меня была девушка в Москве, и вот я не удержался и в один прекрасный день пролетел над Богородским и над ее домом начал выделывать всякие кренделя. Слава богу, обошлось. Потом нам сказали, что не хватает штурмовиков. Это уже 1943 год. Штурмовики гибли сотнями! А истребителей у немцев уже осталось мало. Ладно, штурмовик — так штурмовик.
Самолет я освоил быстро: щитки выпустить, облегчить винт, — всему научился. Но этот самолет был, конечно, тяжелый, но учиться на нем было легко. После этого штурмовика я мог сесть на любой бомбардировщик. Но фактически я попал на фронт только в 43-м году. В 966-й штурмовой полк.
Первый вылет? Черт его знает… Поначалу вообще плохо понимаешь. Перед взлетом надо провести массу манипуляций. В голове нужно держать курс, засечь время. Правильно набрать высоту, пристроиться к группе, это же целое искусство. Летишь с группой, надо держаться в строю, — некогда было на землю смотреть, лирикой заниматься. Нужно следить, чтобы ни с кем не столкнуться и чтобы с тобой не столкнулись. А над целью вообще лирики не было. Не столкнуться с самолетом, с землей. Внимание должно было быть! Это вырабатывалось со временем. Нужно было правильно посадить самолет. Нельзя было расслабляться до последнего момента.
Я помню только шестой вылет, когда меня сбили. Фактически в этот день авиация не поднималась в воздух — была низкая облачность. Шли наступательные операции в Белоруссии. Надо было разведать боевые порядки противника и попутно на железнодорожном узле что-то побомбить. Видимость тогда была хреновая, но мы дошли до этой станции. Она была забита эшелонами! Но зенитчики были, видимо, готовы к нашему прилету. Они таким огнем нас встретили! Если бы погода хорошая, можно было делать маневр, атак… Мы успели бомбы сбросить, что-то начало гореть, но все же немцы три самолета подбили: Рубежанского (он уцелел, но сейчас его уже нет в живых), Тарасова и мой. У Тарасова, видимо, здорово повредили мотор, поэтому он притер машину недалеко от станции на подлесок. Говорят, фашисты его растерзали… Потом нашли только его партийный билет. Мне стрелок говорит: «Что-то течет, дым идет. Видимо, пробит масляный бак». Высота была метров 400. Я потянул к линии фронта, потихоньку снижаясь, чтобы скорость не потерять. Садиться пришлось на сосны. Здорово стукнулся и потерял сознание. Очнулся уже раздетый. Меня нашла пехота, начала раздевать: сапоги с меня сняла, что-то еще. Пришел в себя, говорю: «Суки, хоть отдайте сапоги!» Парашют чуть ли не на портянки разорвали, уже считали, что со мной все кончено. Потом отправили меня в какой-то сарай… До конца жизни его не забуду… Видимо, был тяжелый бой, и в этот сарай сносили раненых. Он был весь в крови, как на бойне! Солдаты окровавленные лежат… Я сказал стрелку: «Федя, едем в часть, я не выдержу». И вот так, шатаясь, я дошел до дороги, и на какой-то попутной машине меня отвезли в часть. Там меня перевязали, я отлежал там месяц или сколько-то, и все. Никто мое здоровье не проверял, просто спросили: «Миша, можешь летать?» — «Могу, товарищ полковник». — «Завтра полетишь». Вот и вся проверка здоровья!