Я думала, я счастливая...
Шрифт:
— Как же так, Коленька? — хлопала глазами Ольга Ивановна.
Коленька краснел и понимал, не хватит у него слов, чтобы донести матери, что с ним происходит. И снова нужно доказывать, что это не блажь и не глупость. Вот так случилось! Будь у него выбор, не поехал бы на тот злосчастный корпоратив! И тут же обреченно думал: это ничего бы не изменило, он встретил бы Соню, не там, так в другом месте. Она его мир. Полный и всеобъемлющий. А разве можно убежать от целого мира?
Мама вырастила его одна. Она не стала сочинять ему сказки про исчезнувшего во льдах Антарктиды героического летчика-отца. Когда зареванный Коля прибежал со двора и, вытирая сопли и слезы, зло поинтересовался, почему это он безотцовщина, Ольга Ивановна отложила
— Семьи, сынок, разные бывают. Вот у нас такая: я для тебя и мать, и отец…
И он как-то сразу понял. Понял и принял этот факт. Больше к матери с вопросами не лез, а если кто из мальчишек во дворе и пытался его задеть, Коля с нажимом отвечал:
— Тебе, что за дело?
И смотрел исподлобья, сжимая кулаки. Особо к нему не приставали.
Ольга Ивановна всю жизнь проработала в ателье, швеей. Строчила заурядные заказы, стиснув губами булавки, поворачивала на свету безликие манекены, втыкая в них иголки, как будто это были куклы-вуду. Морщилась, глядя на серые или мышиные ткани, быстро и по-деловому обшивала чопорных дам. Все как одна они заказывали одинаковые костюмы и радовались, что ничем не выделяются из неприметной когорты мелких управительниц.
Продленки у Коли не было, и после уроков он прибегал к матери в ателье. Она давала ему бутерброд с маслом, посыпанным сахаром, и он жевал его, с любопытством глазея на невзрачных тетенек с взбитыми в колтун волосами и непременно в очках. Они послушно поворачивались, поднимали руки, терпели жалящие уколы булавок, а потом молча скрывались за грязно-зелеными шторами примерочной. Иногда казалось, что это тоже манекены, только ожившие на время.
Устав от безликих, обтянутых тканью, туловищ, он надувал шарик желтого цвета и пририсовывал фломастером глаза с длинными ресницами и треугольными бровями, а потом пытался привязывать эту импровизированную голову к металлическому штырю, торчащему на месте шеи. Шарики не держались. Они безвольно свешивались набок, как будто кто-то безжалостной рукой, как гусенку, свернул им хрупкую шею.
Узнав о Соне, мать сварливо поджала губы.
— И знать не хочу. Не обессудь. Ты — сын, хоть и неблагодарный, но сын. Тебя не выкинешь. А невестка у меня одна — Томочка. Других не приму.
Сказала, как отрубила. И Николай знал, почему. Он и не возражал. Да и как возразишь, если это Тамара брала на работе отпуск за свой счет, когда Ольгу Ивановну пришлось выхаживать после инфаркта. Тамара моталась с баночками куриного бульона сначала в больницу, а потом и домой. Она искала врачей, приглашала их для консультаций и настояла на опытной сиделке, которую сама же и контролировала. Николай тогда так растерялся, что почувствовал себя маленьким мальчиком. Несмотря на свою слабость и невысокий рост, мама всегда была для него монолитной глыбой, высившейся над ним. Она вечна, никогда никуда не исчезнет и всегда от всего защитит. Но тут глыба пошатнулась, а вместе с ней стал шатким и весь мир Николая. Тамара этот баланс восстановила. Ольга Ивановна с гордостью рассказывала о выходившей ее невестке, приписывая свое выздоровление удивительной способности Томы четко следовать плану. День за днем, шаг за шагом. Не стала она слушать и оправдания Николая, оборвала сразу:
— Ты меня разочаровал.
И отвернулась к золотистым куполам, которые вышивала, нацепив на нос очки. «Хорошо, хоть Лёлька меня поняла», — с горечью подумал Николай, прислушиваясь к смеху на кухне.
Попробовал читать, бесполезно, никак не сосредоточиться. Мысли упрямо возвращались к Тамаре. Он беспокоился о ней, как о сестре, не находил себе места. Вчера даже позвонил дяде Юре. Тот долго отнекивался, но потом признался:
— Да, здесь она, здесь. Не велела только тебе говорить.
Николай выдохнул с облегчением. Значит, не ошибся. А что он хотел, прожив бок о бок более двадцати лет? Конечно, всё предсказуемо.
В комнату заглянула Соня. Тихо подошла,
— Ты заскучал?
Обняла руками-веточками, прижалась всей пропавшей табаком кожей. Потерлась носом о его спину и замерла, как будто обрела покой и защиту. Получила, наконец, в свое распоряжение то, чего не хватало в детстве, и о чем так мечтала. Вот и сбылось. Она всегда в это верила, и когда увидела в сумраке фигуру Николая на скамейке у елей, сразу же поняла — это он.
Эти мысли навеяли воспоминания о жестком вердикте ее такого далекого и незаинтересованного в ней отца. Они случайно столкнулись на улице. Отец был не один и как всегда куда-то торопился. Его новая муза неопределенного возраста, равнодушно таращилась на Соню и Николая, не очень понимая, кто эта девушка. Отец оценивающе оглядел Николая и, уцепившись в локоть дочери, отвел ее в сторону. Покинутые ими партнеры — немолодая женщина и Николай — остались топтаться на месте.
— Он с тобой, — сказал отец, пренебрежительно кивнув в сторону Николая, — потому что ему нечем заинтересовать женщин своего возраста.
Соня вспыхнула, вырвала руку и не стала дальше слушать. Выразительно постучала согнутым пальцем по виску и побежала обратно. Пусть говорят, что хотят. У нее теперь есть Коля, вот его спина, надежная, крепкая, а вот она, Соня, под его защитой. И ничего не страшно.
Николай поймал ее руки.
— Заскучал. Ты скоро?
Соня неопределенно качнула головой, встала на цыпочки и поцеловала его в шею.
— Скоро, Коленька, скоро…
И исчезла, будто примерещилась. Николай так и не обернулся. Осталось только в воздухе приятно обволакивающее и такое родное, мамино — Коленька. Тамара его так никогда не называла. А он хотел, но не знал, как намекнуть. Незадолго до встречи с Соней, он стал таким сентиментальным, таким ранимым. Почти Пьеро из сказки про Буратино. Жаловаться на свое состояние не мог — стыдно. С Тамарой душевная близость исчезла, а он так искал родственную душу. Без нее задыхался. Появилась Соня, задышал, глубоко, жадно, как альпинист на вершине, получивший, наконец-то, вожделенный баллон с кислородом.
Он протянул руку и снял с полки прозрачный шар, внутри которого прятались избушка, зеленая елочка и маленький лыжник. Лениво всколыхнулись блестящие снежинки, закружились в медленном танце. Домик, деревце и фигурка мальчика в красном колпачке скрылись, словно началась метель. Николай поборол искушение уронить шар на пол и посмотреть, как разлетится на части привычный игрушечный мир. Неприятно кольнуло внутри: мир жены, дочери, матери уронить не побоялся… Моментально встрепенулся внутренний адвокат: «Это твоя жизнь. Она одна. Глупо жить вместе из чувства долга». Но при мысли о жене на душе теплело — не чужой она человек.
Где-то на заднем сидении машины до сих пор валяется никому теперь не нужный термос. Отвар шиповника он выпил, саму посудину сполоснул, а куда теперь ее девать не придумал. Иногда, наглотавшись холодного воздуха, садился в салон, и рука привычно искала округлый конус. Потом вспоминал — всё это было в другой жизни. Привыкал понемногу. Бережно не смешивал прошлое с настоящим. Ценно было и то, и другое. Усмехнулся: «Вроде бы и определился, а всё равно повис посередине».
Было бы легче, если бы Тамара закатывала истерики, звонила, обвиняла, угрожала и взывала к рассудку. Тогда бы злился и меньше мучился совестью. А так… Выставила его за порог, как старый сундук с рухлядью, и укатила на море. Пусть зимнее, но море же! Всегда она всё делала по-своему, с ним не считалась. Ребенка второго не родила. Испугалась, что Олька еще маленькая, а зарплаты у обоих так себе. Сама всё решила, его поставила перед фактом. Поругались тогда сильно, чуть до развода дело не дошло. Ничего, пережили. Но мысль, что у него мог бы быть сын не оставляла. Он почему-то не представлял, что могла быть еще одна дочка. А Тамару, получается, так и не простил?