Я это все почти забыл... Опыт психологических очерков событий в Чехословакии в 1968 году
Шрифт:
та) статья из Sanday Times под названием «Евтушенко осуждает оккупацию
Чехословакии». И, пристально глядя мне в глаза, Яковлев произнес фразу, от
которой я похолодел: «Каждого из вас мы знаем лучше, чем вы сами себя
знаете!»
Возможно, он говорил чистую правду.
И без перехода спросил, что говорят в «Известиях» об Орлове.
Я растерялся: как связался мой случай с историей Бориса, к тому вре-
мени, повторяю, усилиями Толкунова спрятанного на дне
та? Какая политическая паутина плелась в голове моего собеседника, пере-
межая и объединяя факты, какой смысл ему хотелось из них извлечь?
Если происшедшее с Борисом Орловым и Владленом Кривошеевым со-
единить с передовицей в защиту, пусть косвенную, Евгения Евтушенко,
вспомнить газетный репортаж о сибирских поездках Ганзелки и Зикмунда,
написанную известинцем и удостоенную премии книгу об этих путеше-
ственниках, теперь «чешских контрреволюционерах»; по всему выходило,
что пособники пражских ревизионистов свили гнездо в центре Москвы, в
толкуновских «Известиях».
– Что говорят об Орлове?! – повторил Яковлев.
В Москве, говорю, я бываю пару раз в год, представления не имею, о чем
говорят в редакции. Конечно, это было лукавство. Борис Орлов мой товарищ,
у нас много общих друзей, и я знаю, что все, с ним случившееся, вызвало в
коллективе к нему (и к главному редактору) еще больше уважения. Все были
благодарны Льву Николаевичу за спасательный круг, брошенный нашему
товарищу за мгновение до того, как его закрутило бы в водовороте партий-
ных разборок, из которых не выплыть.
Яковлев придвинул ко мне чистый лист бумаги.
– Я продиктую текст, передайте руководству газеты, чтобы завтра было
на первой полосе. Редакция, диктовал он, прохаживаясь передо мной при-
храмывающей походкой, допустила «грубую политическую ошибку». У меня
внутри все оборвалось: это приговор. . «Вина лежит на корреспонденте…»
(называлось мое имя), в коллективе газеты этому «дана принципиальная
партийная оценка».
В редакции, когда я вернулся, друзья убеждали заместителя главного
редактора не торопиться с «опровержением», а дождаться Главного, может
быть, даже позвонить ему. Ответственный секретарь редакции Дмитрий Фе-
дорович Мамлеев, для меня просто Дима, затащил к себе в кабинет: «Ты зна-
ешь, мы тебя любим, но, пожалуйста, месяца три в газету не пиши. Не надо
раздражать Старую площадь».
На следующий день вернулся Толкунов, меня потребовали к нему.
Главный редактор попросил рассказать, что произошло.
Потом долго молчал. «Леня, – сказал он, наконец, –
с вами так разговаривать».
Я вышел из кабинета.
Друзья утешали: «Конечно, старик, из печати придется уйти, но ты на
партийном учете в Иркутске, выгонять из партии будут там, но в глуши все
еще может обойтись строгим выговором. Поживешь пару-тройку лет в тайге.
Семью прокормишь, не пропадешь!»
Дня через два меня снова потребовали к Главному.
– Сегодня я был у Демичева. Никто вас больше не тронет. Ни в Москве,
ни в Иркутске. Cпокойно работайте.
Демичев – секретарь ЦК КПСС, кандидат в члены Политбюро.
Тому, кто знал политическую кухню, нетрудно было представить, чего
стоила и чем могла обернуться для главного редактора «Известий» защита
своего корреспондента, допустившего «грубую политическую ошибку», уже
приведенную Яковлевым в проекте справки к постановлению ЦК «О полити-
ческой ответственности журналистов».
– Вся возня вокруг вас прекращена, – добавил Толкунов.
«А вокруг вас?» – хотел я спросить, но не посмел.
Второй, и последний, раз мы встретились с Александром Николаевичем
Яковлевым тридцать лет спустя. В августе 1998 года, когда я работал специ-
альным корреспондентом в аппарате «Известий», пришла идея свести на га-
зетной странице людей, бывших при подавлении Пражской весны по обе
стороны, попытаться понять, как за треть столетия трансформировались
(если трансформировались) их взгляды. Среди тех, кто нас интересовал, был
и Яковлев. Академик, депутат парламента, один из ближайших к Горбачеву
«прорабов перестройки», он возглавлял комиссию по реабилитации жертв
политических репрессий, имел дюжину других общественных постов, хотя
прежнего могущества больше не было. Когда я назвал в телефонную трубку
свое имя, в его памяти оно вряд ли связалось с конкретным эпизодом, в пар-
тийной практике одним из множества, а для меня едва не ставшим изломом
жизни.
Он не узнал меня. Мало ли кого на своем веку он отчитывал. Но взгляд
из-под больших очков был пристален и цепок. Мы представились друг другу,
как при первом знакомстве. Он все еще окал на ярославский манер, но уже
слабее.
И тут я услышал неожиданное.
Сколь ни сложны были отношения внутри партийной верхушки, каки-
ми скрытными ни выглядели они со стороны, можно было ожидать, что под-
готовкой военной акции в Чехословакии с привлечением до полумиллиона