Я – инквизитор
Шрифт:
— Понял, — ответил Андрей, не вполне, впрочем, осознавая, каких усилий это может ему стоить.
— Тогда склонись, — сказал отец Егорий и набросил ему на голову тяжелую ткань…
Этот подъезд когда-то был парадным. Над ним до сих пор сохранились останки герба, грубо заштукатуренные и покрытые розовой краской. За дверью на мозаичном полу выложена дата застройки: 18…7. Третья цифра была уничтожена. Вместо нее — грубое серое пятно. Широкие ступени посередине выгибались книзу. Их было девять. На предпоследней, свернувшись калачиком, спал человек. Наташа опасливо обошла его, но человек не шевельнулся. Он негромко похрапывал. Пьяный.
Ласковин
Но дом Наташи, все эти вещи, которые жили здесь и были намного старше хозяйки, воспринимали Ласковина по-другому. Андрей ощутил это сразу же, как только, раздевшись, перешагнул через порог комнаты. Андрей, который чувствовал себя уверенно практически везде, который с легкостью привыкал к чужим домам и местам, совершенно незнакомым, здесь чувствовал себя неуютно. Слишком много теней. Слишком много прошлого. Биография места. Пять или шесть поколений, живших здесь, создавали ее. Потом Наташа расскажет ему, что изначально здешнему домовому приходилось опекать больше двадцати комнат, два этажа. Когда мирок его сузился до тридцати с небольшим квадратных метров, отсеченных от остального перегородкой из рыхлого кирпича, тени перебрались сюда вместе с вещами и хозяевами. Зыбкий мир, который мог разрушиться по тысяче причин. И самой обычной из них был приход чужака. Ласковин и был чужаком. Не первым. Третьим. Первый был убит. Далеко от этих стен. Второй, очарованный, попытался стать своим. Не успел. Умер. Этим вторым был отец Наташи, Таймур (Тимур — звали его друзья) Аршахбаев. На одной из книжных полок лежал альбом, обтянутый черным бархатом. В альбоме — несколько десятков фотографий и рисунков. На каждом — поджарый мускулистый мужчина, взметнувшийся в высоком прыжке над авансценой или держащий на вытянутых руках стрункой напрягшуюся балерину.
Только по этим фотографиям Наташа и знала своего отца. Таймур Аршахбаев умер, когда девочке не исполнилось и трех лет. Он мог бы стать своим. Не успел.
Ласковин ничего об этом не знал. Но напряженность вокруг себя почувствовал сразу. Единственной вещью, которая казалась ему сродни, был тренажер. По ассоциации ли или же по интуитивному импульсу, Андрей сбросил куртку, расстегнул ремни подмышечной кобуры (пустой, пистолет лежал в сумке) и последовательно исполнил первые семь ката стиля Сётокан, умело подгоняя рисунок движений под размер комнаты. С первых же движений он почувствовал себя увереннее. Скорее рефлекс. Как у собаки, которая, прежде чем лечь, полминуты вертится на месте. Когда же Андрей закончил, тени отступили.
— Чай пить! — сказала Наташа, заглядывая в комнату.
Ласковин отправился мыть руки, а затем — на кухню. Там он чувствовал себя лучше.
— У нас полчаса, — сказала девушка. — Потом мне нужно идти на работу.
— Можно тебя проводить?
Андрей не стал бы спрашивать, если бы не было выделено слово «мне».
Девушка заколебалась.
Ласковин чувствовал: ей не хочется, чтобы он шел с ней. Почему? Может быть, это преподавание танцев — не совсем то, о чем она рассказала?
Ласковин попытался отбросить эту мысль. Он не имеет права ей не верить. Но то, что не все в порядке, — это определенно. Андрей видел, как девушка борется между желанием сказать «нет» и опасением его оттолкнуть. Андрей мягко улыбнулся и коснулся ее пальцев.
«Не
И тут же решил: если откажет, провожу тайно. Простая логика: в самой Наташе нет и быть не может ничего плохого! Значит, плохое — вовне. Ну конечно! Теперь Андрей ясно видел: она боится! Нет, он просто обязан вмешаться!
Наташа колебалась.
Андрей смотрел на нее и строил предположения — одно страшнее другого. Так он и знал! Судьба ничего не дает даром. Что ж, он заплатит столько, сколько потребуется.
Лицо его изменилось, отвердело.
И это отчужденное выражение заставило Наташу изменить решение. Она испугалась, что ее отказ сделает их чужими. «Может, рассказать ему? — подумала она. — Надо рассказать, иначе он ввяжется…» Господи, да он и так и так ввяжется, если Наташа в нем не ошиблась. «Что же делать?» — в панике думала она. И наконец решилась.
— Хорошо, — проговорила она. — Поехали. Только… постарайся ни во что не вмешиваться, ладно?
«Она побледнела, — подумал Андрей. — Скверное дело!»
— У нас полчаса, да? — спросил он. Наташа кивнула.
— Ну так рассказывай! — решительно произнес Ласковин. — Должен же я знать, во что не должен вмешиваться!
Наташа нахмурилась, потом вздохнула, потом начала говорить. Сбиваясь, не поднимая глаз, бессознательно втирая в скатерть хлебные крошки…
Через несколько минут Ласковин уже кусал собственную руку, чтобы не расхохотаться. Господи! А он-то, дурак, воображал черт знает что!
— …а с прошлой недели домой стали звонить, — продолжала она, не видя его реакции. — Вечером, ночью, мерзкие угрозы, требования, и уже не только денег…
— Наташа! — произнес Ласковин.
Девушка подняла глаза и осеклась. Ее рассказ, похоже, Андрея совсем не взволновал!
«Иди спокойно! Я — рядом!» — хотел сказать Ласковин. Но не решился. Выглядело геройством. Пришел Добрынюшка и оторвал чуде-юде рожки.
— Наташа, — и первое, что пришло в голову: — может быть, среди твоих учеников найдется кто-то… с соответствующими связями?
— Нет, — девушка покачала головой. — Обычные люди. Им бы со своими проблемами разобраться. Понимаешь, я бы заплатила, но ведь не из чего. Ставки у меня минимальные, иначе и ходить никто не сможет. Да ведь уже и не только деньги требуют! — Она прикусила губу.
— Не волнуйся, — сказал Ласковин. — Так что же ты сделала?
— В милицию обратилась. Заявление написала, сказали: рассмотрят.
— И как?
— Рассматривают.
«Классика», — подумал Андрей. А с другой стороны, нет закона, запрещающего молодым людям заговаривать с молодой девушкой. О чем? А это наше личное дело! Угрозы? Какие угрозы? Никаких угроз! Или: «На тебе стошку, сержант, и иди! Погуляй! Мы с подругой сами разберемся!»
Банальный рэкет. Обычное дело.
И тут, с опозданием, до Ласковина дошло, что банальный сей рэкет — не посторонняя история, а посягательство на его Наташу! И разбираться он будет не до, а после!
Вот тут-то лицо его переменилось так, что прежнее, пятиминутной давности, холодное выражение показалось бы пределом добродушия. Ласковин стал таким, что Наташа тоже переменилась лицом, ей стало страшно. Спохватившись, Андрей взял себя в руки.
— Ладно, — процедил он (голос тоже стал незнакомым Наташе, жестким, как ребро ладони, которым разбивают сложенную в столбик черепицу). — Ладно, я разберусь.