Я ищу Китеж-град

Абрамов Александр Иванович

Без лишних слов мы поднялись.

— Трепещите перед экзаменом, — засмеялся Сажин и открыл дверь.

…Мы вышли на Садовую, спустились к Смоленской площади и, не доходя, остановились на углу улицы, в начале которой, вернее посредине ее, уцелел желтый купеческий особняк, рассекавший ее дельту на два узких канала, а за ним уже ничем не разделенная широченная улица устремлялась вниз к освещенному высокими огнями мосту через Москву-реку.

— Узнаете? — спросил Сажинв

Я недоуменно промолчал.

— И немудрено.

Это — Кутузовский проспект, новая московская магистраль. Здесь еще она отрыгивает прошлым: как-никак склеена из двух переулков, а вот дальше пойдем — увидите. Вы ходок хороший?

— Пошли, — сказал я.

И мы пошли. Улица была тиха и пустынна, и только мимо, не останавливаясь, как на гонках, неслись одна за другой легковые машины. Несчетные огоньки, отражаясь, мерцали в темном речном зеркале. Ступенчатый массив гостиницы «Украина» сверкал всеми своими этажами по ту сторону реки. Я чувствовал себя Гулливером, рискнувшим прогуляться по вечернему Бробдиньягу.

Сажин не отвлекал меня разговорами, он просто время от времени поглядывал на меня с любопытством, как бы проверяя мои впечатления. Неужели он думал, что я буду восхищаться? Эти огромные каменные коробки, окаймлявшие строгим, почти суровым орнаментом не очень светлую, широкую улицу, часто недостроенные, с темными глазницами окон, к которым еще не прикасались ласковые руки хозяек, с однообразно плоскими фасадами без колонн и балконов, вызывали у меня тоскливое чувство одиночества. Душа алкала света, обилия света, ослепляющих магазинных витрин, пестрящих неоновых вывесок, множества огней на фронтонах кинотеатров, у домовых подъездов, высоко над улицей. Хотелось, чтобы широкие тротуары заливал шумный поток прохожих, чтобы в ушах звенел громкий смех, обрывки разговоров, музыка из открытых окон.

Я сказал об этом Сажину, он засмеялся.

— Все это будет, и очень скоро. Вы присутствуете при рождении улицы, первых часах ее жизни. У себя вы этого не увидите. У вас новая улица — это минимум десятилетия, а старая — уже история, века. Пикквик сейчас не заблудится ни в Сохо, ни в Сити. А у нас, скажем, Чацкому пришлось бы кричать: караул, где я?! Старая Москва умирает и новая рождается у нас одновременно на всем гигантском пространстве города, и в центре и на окраинах. И в этом, пожалуй, самое характерное в облике Москвы пятьдесят девятого года.

Сажин говорил увлеченно и громко, как с трибуны, не понижая голоса. На него оборачивались. Здесь было более людно и светло. Только что кончился сеанс в кинотеатре напротив, и люди расходились, заполонив широкие тротуары. Сверкающие витрины «Гастронома» бросали на асфальт большие квадраты света. Концентрированное сияние дня, разлитое в продолговатые стеклянные колбочки, заливало рассеянным дневным светом витрины фруктового магазина. За пирамидками груш и яблок из папье-маше как будто всходило солнце, прятавшееся в прозрачных, блистающих облаках.

— Ага, — обрадовался Сажин, — уже не чувствуете себя одиноким! Обжита улица. А вот и милые вашему сердцу балконы и лоджии, — он указал на дом

напротив с темными лепными украшениями по углам. — Несколько лет назад мы строили и такие. Теперь одумались. Отрыжка барокко — неэкономично и бесполезно.

— Философия бедности, — съязвил я.

Сажин как-то искоса посмотрел на меня и усмехнулся.

— А что смешного? — обиделся я. — Бедность есть бедность. Голодный тоже мечтает о хлебе, а не о зернистой икре.

Он засмеялся громко, с добродушным превосходством учителя над не в меру строптивым учеником.

— Не помогает мимикрия, Иван Андреевич, не помогает. Наша рубашечка, — он ткнул меня пальцем в грудь, — а нет-нет да и выглянет из нее этакий просвещенный британец. Философия бедности! — повторил он презрительно. — Не бедности, друг сердечный, а необходимости! Необходимости дать удобное, светлое жилище миллионам людей и дать как можно скорее. Неужели вы не видите грандиозности задачи? Я вижу. И грандиозность и поэтичность.

Он замолчал и прибавил тихо, почти устало:

— Вот что надо видеть в Москве сегодня. Сейчас. Профиль будущего. И людей, которые его строят. Да вот вам одна из них.

И Сажин весело подхватил бросившуюся к нему девушку в светлом пыльнике. Что-то знакомое вдруг мелькнуло в ее лице и тотчас же исчезло, в каком-то движении, в каком-то ракурсе на мгновение воскресив прошлое. Так вот она, Галя.

— Что случилось, дядя Коля? — спросила она.

— Ничего страшного, — усмехнулся Сажин, — но нечто любопытное все-таки произошло. Материализовался дух твоего предка, Галочка. Знакомься. Перед тобою твой таинственный английский дедушка.

Если Сажин рассчитывал смутить Галю, он ошибался.

— Здравствуйте, — сказала она просто.

— Здравствуй, Галя.

Мне хотелось назвать ее нежнее и ласковее, но у меня ничего не вышло.

— Ой, как вы хорошо говорите по-русски!

— Как видишь, не разучился.

Сажин стоял в сторонке, хитренько улыбаясь.

— Я, пожалуй, покину вас, — сказал он. — Вон мой автобус идет. Вы и без меня договоритесь.

Но прошло не десять и не двадцать минут, пока мы договорились. Наш разговор напоминал серию вопросов и ответов из англо-русского разговорника, причем спрашивала только Галя. Я отвечал послушно и предупредительно, как ученик на экзамене.

— Почему вы раньше не приезжали?

— Как-то не получалось, Галя. То было некогда, то не решался. Не так легко совершить экскурсию в прошлое.

— Разве вы приехали в прошлое?

— К счастью, я ошибся.

— Я знаю от бабушки все, Но если вы любили, зачем уехали?

Ее синие глаза смотрели строго-строго. Что я мог ответить ей?

— Я написал ей, Галя. Тогда я не мог иначе.

— Струсили. Впрочем… — Галя задумалась и прибавила уже мягче, — бабушка никогда о вас плохо не говорила. Должно быть, не мне судить. А все-таки… — она дернула плечиками, — не понимаю я… От любимого можно уйти лишь тогда, когда чувствуешь, что мешаешь ему, что стал или можешь стать ему в тягость…