Я ищу Китеж-град
Шрифт:
— Я не верю, что он сбежал, — продолжал задумчиво Виктор, — нет, не верю.
— Какая разница, — отмахнулся Дорохов, — тебе-то что?
— Я бы его взял в лабораторию.
Даже я почувствовал в наступившем молчании единодушное осуждение. Дорохов только головой покачал.
— Ты с ума сошел, — чужим голосом сказала Света.
— У него светлая голова и золотые руки, — спокойно возразил Виктор, — Знаешь, как раньше о таких говорили? От бога механик.
— Это ты — о т бога механик, — рассердился Дорохов. — Дурака валяешь.
— Ведь он тебя ненавидит, Виктор, — вмешалась
— За что?
— Будто не знаешь.
— Не верю.
— А в клубе скандал забыл? А финку, которую у него отняли? Не будь христосиком — смешно!
Виктор сидел со странно отсутствующим видом. Казалось, он никого не видел.
Федя дипломатично посмотрел на часы.
— А как насчет столовой, товарищи? Не опоздаем? А то еще обеды кончатся.
Ребята поднялись. От них веяло холодком.
…Я все-таки поехал еще раз взглянуть на Машенькин дом. Нам надо было проститься.
Поехал я на метро; кстати сказать, впервые за время моего московского сидения. По капризу или из упрямства, но я ни разу не заглянул туда, может быть потому, что и в Лондоне и в Москве москвичи наперебой советовали мне прежде всего побывать в метро. Меня даже забавляла эта наивная гордость таким в сущности обычным для европейца средством передвижения. Но когда я сказал об этом Сажину, он расхохотался.
— Да мы вовсе не средством передвижения гордимся, а тем, что выстроили.
Я тогда не поверил ему, но, спустившись в прохладную мраморную глубину, наполненную сквозными ветрами и светом бесчисленных люстр, я понял, чем гордились хозяева новой Москвы. Для англичанина вокзал — это прежде всего вокзал, место, где садятся в поезд, и только. Он продолжает улицу — те же рекламы перед глазами, те же окурки под ногами, та же торопливая, недружелюбная суета. Вокзалы метро в Москве тоже продолжают улицу, пуритански чистую московскую улицу, но их мраморное великолепие говорит уже о завтрашнем дне. Они лишь частично принадлежат сегодняшней Москве и естественнее вписываются в облик Москвы будущей, в которой не останется ни одного кривого, горбатого переулка.
Переулка, который я искал, также не было. Последние дома лежали бесформенной грудой штукатурки и деревянного лома. Рабочие уже ушли — тишина смерти окружала черные от старости бревна.
Я присел на бульварной скамейке у полоски газона, окаймлявшей новый дом на противоположной стороне улицы. Прямая, как стрела, она, казалось, уходила в бесконечность, исчезая в дымке угасающего летнего дня.
Возле меня на скамейке лежала серенькая ученическая тетрадка — ветер небрежно листал ее страницы. Я взял тетрадь. На обложке ее прыгающими детскими буквами было записано: «Англ. яз. для памяти. Клавдия Новикова». Дальше на пяти-шести листках были выписаны столбиком идиоматические выражения, наиболее часто встречающиеся в английском языке. Тут же приводился русский текст, взятый из словаря. Два выражения в конце были подчеркнуты, и против них вместо перевода стоял большой вопросительный знак.
Мне показалось вдруг, что на меня смотрят. Я не ошибся. Тоненькая девушка в белом фартуке, только что подметавшая тротуар, глядела на меня пристально и сурово. Мне стало
— Кто-то забыл эту тетрадку, — пояснил я.
— Никто не забыл. Это я оставила.
— Вы?
— Я. А что — непохоже? — у лыбнулась она и взяла у меня тетрадь.
Я посмотрел почему-то на ее руки. Она покраснела.
— Простите, это вы — Клавдия Новикова?
— Я. Что это вы спрашиваете, как в милиции? Моя тетрадка.
Мне вдруг показалось, что я ее где-то видел.
— Может быть, — ответила она равнодушно и хотела уйти.
— Постойте, — остановил я ее, — вспомнил. На автобусной остановке, в Филях. Правда?
Она мельком взглянула на меня и сказала уже добродушнее:
— Верно. Вы кого-то разыскивали. Нашли?
— Нашел в общем, — неопределенно ответил я и подвинулся. — Садитесь. И не гневайтесь на любопытного старика.
Она присела на край скамейки, сунув тетрадку в карман.
— Вы здесь живете? — спросил я.
— Сейчас здесь. Дали комнату в общежитии. А то тащись с Филей через весь город. Я здесь дворником работаю, — пояснила она.
Признаться, я не нашел, что сказать. Она тотчас же это подметила.
— Удивлены? Профессия для девушки неподходящая? Или дворнику не подобает изучать английский язык?
Я вспомнил иконописного Никона у нас на дворе, косноязычного Егора с налитыми кровью глазами, дворника-татарина у Пикерсгилей и не смог удержаться от улыбки.
Она совсем рассердилась.
— Что ж тут смешного?
— Ничего, конечно. Но для дворника это уж не так обязательно.
— А я и не собираюсь всю жизнь мести улицы. Поступила потому, что стипендии не хватает. Шить я не умею. На завод разряд нужен. А на одну стипендию не проживешь — у меня еще тетка больная.
Какой еще сюрприз, черт возьми, преподнесет мне Москва? Ведь говорил же Сажин: не к зданиям, а к людям здесь надо присматриваться. Девушка, почти девочка, с кудряшками на висках. Девятнадцативешняя, сказал о ней Северянин. Да разве он о ней сказал? Такие ему и не снились. Дворник с метлой и бляхой на фартуке, изучающий английские идиомы! Господа туристы, включите в свои маршруты это московское чудо!
— И успеваете? — спросил я с невольным уважением.
— Трудно, — созналась она. — И помочь некому — в общежитии все девчата чужие. Вы английский знаете?
— Знаю.
— Что такое опен шоп? Буквально: открытый магазин. А по смыслу не подходит.
— Не магазин, а завод, — поправил я. — Завод, принимающий на работу неорганизованных рабочих и штрейкбрехеров.
Я повторил это по-английски.
— Какое у вас произношение, — сказала она с завистью. — Вы были в Англии?
— Жил.
— Долго?
— Сорок лет с лишним.
Она по-детски всплеснула руками.
— Ой! Целый век! Наверно, и думаете по-английски?
— Конечно. В Англии — по-английски, а здесь — по-русски.
— Все-таки сорок лет, — задумалась она. — Я бы не могла так долго… Мне бы хоть на недельку съездить. Очень трудно без практики.
— А вот давайте разговаривать по-английски, — засмеялся я.
— Не надо, я боюсь, — замялась она. — Лучше я вас так спрошу, когда трудно будет. Вы где живете?