Я ищу Китеж-град

Абрамов Александр Иванович

Я объяснил.

— А не рассердитесь, если скоро приду?

Домой я не пошел. Долго-долго бродил по улицам, и Москва почему-то уже не казалась чужой. Зажглись фонари. Москва-река почернела и стала похожа на Темзу. Так же отражались в ее темном зеркале огоньки города, так же пыхтели пароходики, волоча за собой длинные, низко сидящие баржи. Над асфальтом набережных подымался туман. Я шел с ощущением странной легкости, словно сбросил с плеч тяжелый рюкзак.

Легко жить без воспоминаний.

Ни Гали, ни Виктора не было

дома, когда я вернулся. Как я заснул, не помню, но мне показалось, что сейчас же проснулся. В соседней комнате зазвенела ложка в стакане. Должно быть, Виктор пил чай. Он всегда пил чай на ночь.

И тотчас же послышался тихий шепот:

— А я и не слыхала, как ты пришел. Старик спал уже, и я легла. Где был?

— На лекции. Оттуда пешком шли.

— А я в клубе. После кино потанцевала немножко.

— Охота тебе?

— Почему? Я давно не танцевала. Музыка… свет… Хорошо. Меня наперебой приглашали.

— Кому что.

— Однобокий ты человек, Виктор. Думаешь, при коммунизме танцев не будет?

— Почему не будет? Будут. По потребностям. Есть потребность, ну и танцуй.

— А у тебя нет потребности?

— Нет.

Грустный вздох Гали. Потом тишина. Потом вопрос Виктора:

— С Павлом была?

— А ты уже знаешь?

— Совсем приехал?

— Разве его поймешь.

— К нам на завод не собирается?

— Не знаю. Да его и не возьмут.

— Я возьму. К нам в лабораторию.

Молчание. Потом глухой, изменившийся голос Гали:

— Ты в уме?

— Странный вопрос. У него инструмент в руке, как скрипка. Кто же не возьмет?

— Скрипка! Причем здесь инструмент? Ты нарочно.

— Не понимаю.

— Чтобы меня уколоть.

— Ты глупая, Галка.

— Я знаю, что говорю. Не лги.

— Я никогда не лгу.

— И не ревнуешь?

— Зачем? Ты замужем.

— И замужних отбивают.

— А кто отбивается, туда и дорога. О чем тогда говорить?

Опять молчание. Звенит ложка в стакане. Виктор пьет чай.

— Ты что делаешь? — спрашивает Галя.

— Так кое-что. План домашних занятий. По-моему, стоит языком подзаняться.

— Чем?

— Скажем, английским. А то приезжают на завод иностранцы, а ребята ни бе, ни ме. И за границу поехать — тоже пригодится. Как думаешь, Иван Андреевич согласится группу вести?

Галя молчит, потом отвечает чужим голосом:

— Ты не человек, Виктор.

— Опять!

— Нет, не человек.

Она начинает смеяться.

— Тише! С ума сошла.

— Ты робот.

Смех переходит в хохот. У Гали истерика.

— Галочка, что с тобой? Галочка!

— Отстань… У тебя души нет.

Слова Гали прерываются глухими всхлипываниями.

— Отстань, говорю.

— Галочка!

Звенит стакан. Очевидно, Виктор дает ей пить.

— Я спать хочу. Оставь.

И тишина.

В эту ночь я долго не мог заснуть.

IV

Уж

больше недели мы одни с Виктором. Галя ушла совсем.

Ушла на другой же день после нашего разговора, оставив две коротких записки.

Одна предназначалась Виктору.

«Я ухожу совсем, Витя. Иначе — не могу. Я не подходящая для тебя жена, а мне с тобой трудно. Я как низкорослое дерево, сколько его ни тяни — не вырастет. Только с корнем вырвешь. Поэтому надо кому-нибудь сказать: конец. Вот я и говорю: прощай, Витя. Не ищи со мной встреч. Не надо».

Ниже было приписано карандашом:

«Простите, Иван Андреевич, что испортила вам отпуск. Из нашего разговора вы уже все поняли — добавлять нечего. На душе так горько, что хоть вниз головой из окна. Как видите, и в нашей счастливой стране бывают у людей свои несчастья. Не судите плохо о советских людях — не у всех так. Когда будете уезжать, оставьте адрес Витьке — может, написать захочется. Ведь кроме дяди Коли и вас, у меня родных нет».

Мы долго сидели в тот вечер друг против друга. Ни одного слова не было сказано. Виктор умел страдать молча, без жалоб, без слез, без упреков.

— Будем чай пить, Иван Андреевич? — спросил он наконец.

— Не хочется, Витя.

— Жить ведь надо.

— Надо, Витя.

— У меня к вам просьба, Иван Андреевич. Не уезжайте пока. Одному мне теперь будет очень трудно.

…Утром я послал Джейн телеграмму о том, что мое московское турне задерживается: все, мол, в порядке, не беспокойся. Ни я, ни она не любили длинных посланий. Эпистолярное искусство, достигшее совершенства в викторианские времена, в наш атомный век грубеет и чахнет. Даже любовники в разлуке предпочитают разговор по междугородному телефону.

Я не писал Джейн о Гале, предпочитая все рассказать по приезде. Да разве письмо объяснит ей, что случилось вдруг дома у Виктора Черенцова и что вообще может случиться, если у тебя в семье начинается строительство коммунизма.

После злополучного воскресенья, когда события уже назревали, Виктор ушел на завод очень рано, и мы с Галей завтракали одни. Она была необычно молчаливой и казалась нездоровой. Веки у нее припухли и покраснели.

— Не притворяйтесь, Иван Андреевич, — сухо сказала Галя, отвечая на мой вопрос, не больна ли она. — Сами видите — плакала я. И глаза распухли.

Незачем было спрашивать, отчего она плакала: я-то ведь знал.

— Трудно мне с Виктором, — заговорила она, помолчав, — ох, как трудно. Наверное, приметили?

— Приметил.

— Помните наш разговор на улице, когда я попрекнула вас, что уехали. Я сказала тогда: уйти от любимого человека можно, если ты ему в тягость. Только тогда. Кажется, это у нас с Виктором наступило.

Я, старавшийся до сих пор сохранять во всем позу бесстрастного наблюдателя, вдруг испугался. А что, если это серьезно?