Я историю излагаю... Книга стихотворений

Слуцкий Борис Абрамович

Как философ или ребенок

Ничего нет значительнее взгляда в окно, если это вагона окно — тем более, и до боли, чувствительнее, чем до боли, осмысляешь впервые увиденное давно. Как у древних философов и малых детей — никаких средостений! Стекло же — прозрачно и тонко. Просто смотришь и всё — безо всяких затей — с непосредственностью мудреца и ребенка. Со внимательным тщаньем ребенка или мудреца, так же точно, как мудрецы или дети, понимаешь — с начала и до конца — все на свете,

все на свете. Все на свете.

Уходящее время

Время уходит, и даже в анализах крови можно увидеть: седеют косматые брови времени и опускаются властные плечи времени. Время времени — недалече. Время уходит своим государственным шагом, то горделиво, как под государственным флагом, то музыкально, как будто бы гимн государства грянет немедленно, через минуту раздастся. Но если вдуматься, в том, что время уходит, важно лишь то, что оно безвозвратно уходит и что впоследствии никто не находит время свое, что сейчас вот уходит. Время уходит. Не радуется, но уходит. Время уходит. Оглядывается, но уходит. Кепочкой машет. Бывает, что в губы лобзает, но — исчезает.

«Жгут архивы. К большим переменам…»

Жгут архивы. К большим переменам нету более точных примет. Видно, что-то опять перемелет жернов. Что-то сойдет на нет. Дым архивов. Легкий, светлый дым-дымок. И уносит эпоху с ветром. Кто бы только подумать мог? Вековухой и перестарком только памяти вековать, а архивы перестали, прекратили существовать.

Обе стороны письменного стола

Все выходят на пенсию — обе стороны, эта и та, и вопросы на следствии, и ответы на следствии, и подводится жирная окончательная черта стародавнего бедствия, постарения общего вследствие. У обеих сторон уже нету зубов — и у той, где повыпали, и у той, где повыбили. Обе стороны в вихре обычных забот продвигаются в сторону естественной гибели. По ту сторону зла и, конечно, добра, по ту сторону ненависти, равно как и совести, обе стороны движутся. Кончилось время, пора: постарели они и давно одряхлели их новости. Настоящее брезгует прошлым своим, а грядущее с полок покуда его не снимает, и последние тайны, которые глухо таим, никого уже более и покамест еще не занимают.

«Начинается давность для зла и добра…»

Начинается давность для зла и добра, и романы становятся историческими романами, и седины из подлинного серебра нависают над косметическими румянами. Время воспоминаний пришло и ушло. Начинается памяти время. И в плечах ощущается, словно крыло о крыло, это нетяготящее и блестящее бремя.

«Это все прошло давно…»

Это все прошло давно: россказни да казни. Промелькнуло, как в кино тенями на ткани. С недоверием глядит поколенье деток: для него я троглодит, для него я предок, для него я прошлый век, скукота зеленая, для него — не человек, рыба я соленая, рыба я мороженая, в сторону отложенная. Я надоедать устал. Я

напоминать не стал.

«Эпоха закончилась. Надо ее описать…»

Эпоха закончилась. Надо ее описать. Ну, пусть не эпоха — период, этап, но надо его описать, от забвенья спасать, не то он забудется. Не то затеряют его, заровняют его, он прочерком, пропуском станет, и что-то — в ничто превратится. И ничего в истории из него не застрянет. Этап — завершился. А я был в начале этапа. Я видел его замечательную середину и ту окончательную рутину, в которой застряли от ездового до штаба все. Я прожил этап не единоличником, частником: свидетелем был и участником был. Возможно, что скажут теперь — соучастником. Действительно, я отвечаю не меньше других. А что ж! Раз эпоха была и сплыла — и я вместе с нею сплыву неумело и смело. Пускай меня крошкой смахнут вместе с ней со стола, с доски мокрой тряпкой смахнут, наподобие мела.

Первый овощ

Зубы крепко, как члены в президиуме, заседали в его челюстях. В полном здравии, в лучшем виде, уме, здоровяк, спортсмен, холостяк, воплощенный здравый рассудок, доставала, мастер, мастак, десяти минуток из суток не живущий просто так. Золотеющий лучшим колосом во общественном во снопу, хорошо поставленным голосом привлекает к себе толпу. Хорошо проверенным фактом сокрушает противника он, мерой, верой, тоном и тактом, как гранатами, вооружен. Шкалик, им за обедом выпитый, вдохновляет его на дела. И костюм сидит, словно вылитый, и сигара сгорает дотла. Нервы в полном порядке, и совесть тоже в полном порядке. Вот он, этой эпохи новость, первый овощ, вскочивший на грядке.

Рука и душа

Не дрогнула рука! Душа перевернулась, притом совсем не дрогнула рука, ни на мгновенье даже не запнулась, не задержалась даже и слегка. И, глядя на решительность ее — руки, ударившей, миры обруша, — я снова не поверил в бытиё души. Наверно, выдумали душу. Во всяком случае, как ни дрожит душа, какую там ни терпит муку, давайте поглядим на руку. Она решит!

Валянье Ваньки

Валяют Ваньку. Но Ваньке валянье — вострый нож. Вострее ножа. И Ванька начинает вилянье на самой грани. У рубежа. На грани смерти и несмерти, там, где граничат жизнь и нежизнь, Ванька, разобравшись в предмете, шепчет себе то «встань!», то «ложись!». Он то встанет, то сядет, то ляжет, то растерян, то снова рьян. Только никто ему не скажет: — Иди, Ванюша! Гуляй, Иван! В чем вина его? За что валяют и распрямиться не позволяют? За что пинают, ногами бьют и приподняться не дают? Ванька встревожен и недоволен, но понимает, что одинок. А один — в поле не воин. Вот его снова валят с ног. Снова валят и снова валяют, снова кричат, что Ванька — дурак, и нервы Ванькины гуляют, а делать — что? А быть-то — как?