Я - истребитель
Шрифт:
Дело обстояло так. После проведенного боя, пополнив машины боекомплектом и горючим, мы сидели под плоскостями истребителей в ожидании приказа на вылет. Погода стояла хорошая - в такой день заранее нельзя сказать, сколько раз придется вылетать на задание. В последние дни октября фашисты усиливали налеты - готовились к "генеральному" наступлению на Мадрид.
И вот приказ получен.
Занимаю свое место в кабине. По привычке пробую пулеметы: эх, незадача! Два верхних не стреляют, а "выплевывают" пули - засвинцевало стволы. А самолеты наши уже взлетают. Несколько минут уходит на то, чтобы поменять стволы верхних пулеметов на моей машине - с неисправными верхними пулеметами
Я над Мадридом. Осматриваюсь - нет никого! Ни своих, ни противника...
На всякий случай продолжаю набирать высоту и иду дальше - к позициям противника. Может быть, Рычагов решил упредить фашистов и встретить их на подходе к Мадриду? Обзор у меня прекрасный, видимость - идеальная. Нет никого! Я один во всем мадридском небе...
Это уже странно. Обычно обнаружить группу, а тем более две или три большого труда не представляет. Особенно когда знаешь, что вот-вот должен начаться бой. Где же они могут быть?
Тщательно осматриваю горизонт в направлении солнца. От яркого света рябит в глазах, но все же замечаю далекие контуры бипланов. Напрягая зрение, пересчитываю их: двенадцать! Павел заблаговременно решил обеспечить себе хорошую позицию и увел группу с таким расчетом, чтобы к Мадриду идти со стороны солнца. Все правильно, решаю про себя, мне следовало бы сразу более внимательно поискать группу в том направлении. Они идут по дуге, а внутри ее как бы нахожусь я, поэтому довольно быстро сокращаю расстояние по прямой. Я хочу рассчитать так, чтобы выйти к головному звену и занять свое место слева от Рычагова. Но все-таки опережаю, выскакиваю немного вперед. Теперь надо, чтобы они меня заметили. Сбавляю скорость, покачиваю крыльями. Они замечают меня и быстро догоняют.
Ощущение нереальности происходящего... Я запомнил мгновенное свое ощущение, объяснить которое словами просто затрудняюсь, когда очередь из крупнокалиберного пулемета чуть не отрубила крыло моей машины. Навык, однако, оказался сильнее разума: еще не успев осознать полностью свое положение, я закрутил машину в глубокий вираж. Не давая вести по себе прицельный огонь, я тянул истребитель на максимальной перегрузке, но всем телом ощущал себя мишенью.
Сейчас я вижу только одну причину, по которой остался тогда жив в первую минуту: против меня было слишком много стрелков. Они кинулись на мой самолет скопом, мешая друг другу. А первый же из них, который подошел бы ко мне сзади поближе, разрезал бы мою машину пополам одной очередью. Но они открыли огонь все сразу, продырявили машину, а я был жив! Я крутился внутри клубка, пытаясь их оттянуть к Мадриду, и в этом видел спасение. Ведь где-то совсем рядом были мои боевые товарищи, и я надеялся на их помощь. От перегрузок у меня темнело в глазах. Но я знал: ни секунды по прямой! Выдержала бы машина... Только бы она выдержала...
Трижды "хейнкели" попадали в мой прицел и трижды я жал на гашетки. Наконец подо мной аэродром. Это последнее дело - наводить неприятеля на свой аэродром, но иного выбора у меня не было. На самолете уже перебиты расчалки крыльев, они выгибаются. Я оглядываюсь назад, и в это время по кабине еще одна сокрушительная очередь. Приборная доска разбита, замолчали верхние пулеметы, а "хейнкель" все висит и висит на хвосте, добивая машину. Но я все-таки успеваю "притереть" ее к земле.
Техники
Вдали от Родины
5 ноября погиб Петр Митрофанов. 8 ноября в госпитале умер от ран Миша Воронов. События, последовавшие после памятного мне боя с "хейнкелями", завязались в одну цепь.
Моя машина ремонту, конечно, не подлежала. Я временно оставался "безлошадным" и на три дня был освобожден командиром от боевых вылетов. Но когда товарищи в воздухе, как-то неуютно пилоту на земле, и я попросил у Рычагова разрешение слетать на задание на чьей-нибудь машине.
Это было не очень просто сделать. Когда Рычагов из опасений за состояние летчика пытался дать кому-нибудь короткую передышку, отдых, возникали встречные трудности:
бойцы отказывались принимать такое освобождение, понимая, что каждый человек на счету. Может быть, Рычагову следовало бы более умело и тактично мотивировать свои решения, но Павел Васильевич никогда не слыл дипломатом. Он жил без оглядки, как и воевал. Так же подчас без оглядки относился и к людям. Мы-то прекрасно знали характер нашего командира, поэтому не обижались иной раз на его резкое слово или выговор.
Когда я обратился к Рычагову со своей просьбой, он приказал Митрофанову дать мне его истребитель на время.
Добродушный и мягкий по натуре Петя обиделся: такое решение он расценил как признание командиром его слабости. Машину, однако, отдал. Я провел на ней два воздушных боя, потом еще бой, тогда Петр не выдержал и пошел к Рычагову, публично обвиняя его в несправедливости. И Рычагов уступил.
– Сиди, - сказал он мне, - и жди. Скоро получишь машину. Пусть Митрофанов летает.
Петя полетел и из боя не вернулся...
После этого случая Рычагов стал с нами более категоричен в отношениях, как командир. Он редко делился своими переживаниями, но, насколько я его знал, вероятно, ругал себя последними словами за то, что уступил Петру, не настоял на своем.
Вскоре же за гибелью Митрофанова последовала другая потеря - был сбит Михаил Воронов...
Обычно каждый боевой день мы завершали разбором на земле. Собирались вместе и анализировали отдельные эпизоды. Причем зачастую многие наши ребята не могли толком воспроизвести картину того или иного боя, который они только что провели. "Атаковал, набирал высоту, снова атаковал..." - вот типичные ответы. Сопоставляя их, Рычагов пытался воссоздать общую картину вылета, и нередко вырисовывались атаки, когда мы целой группой бросались на один бомбардировщик, добив его, бросались на другой, Причем ведомые должны были заботиться о безопасности своего ведущего и, конечно, о своей собственной. Но чаще всего после первой же атаки, которую начинал Рычагов, строй распадался и возникала характерная для того времени воздушная карусель на разных высотах: смешивались и свои и чужие и каждый дрался на свой страх и риск, хотя, если в суматохе успевал заметить, что товарищу трудно, спешил на выручку. Но это если успевал заметить и находился поблизости.
Помню, как после первого или второго боя, когда мы сбили несколько фашистских самолетов и не потеряли ни одного своего, радостные, возбужденные, анализировали мы первые победные итоги, а Рычагов по мере того, как прояснялась картина боя, хмурился. Он еще сам не во всем мог разобраться толком, но в отличие от многих из нас - при своем-то темпераменте!
– был сдержан и отнюдь не спешил разделить общего восторга.
– Они нас просто не ожидали, - мимоходом заметил он, когда вечером мы с ним еще раз заговорили о прошедшем боевом дне. Но больше ничего не сказал.