Я - истребитель

Захаров Георгий Нефедович

И вот подошли к одной из этих изб. Сестренка моя уже не могла плакать в голос. Окоченевшие губы ее не разжимались - слезы текли безмолвно. Мне было двенадцать лет, я плакать не умел и обычно молча стоял рядом, надеясь только на то, что сам наш вид вызовет в людях участие. Иногда, правда, угрюмо просил подать хлеба. Но тогда так, в молчании, мы могли простоять под окнами избы сколько угодно - народу в селе не было, никто бы не обратил на нас внимания. И - всю жизнь помню!
– чтобы сестренка заплакала громче, я больно ткнул ее под ребро кулаком...

Вряд

ли мы прожили б ту зиму, если бы однажды не повстречали двух таких же оборванцев - брата и сестру. Они были нам ровесниками. Мы вместе ходили весь день, собирая подаяния, а на ночь они привели нас к себе в дом. Это был покосившийся и запущенный вдовий дом. Навстречу нам поднялась изможденная женщина. Мы с Сашенькой стояли на пороге, готовые по первому ее знаку уйти или остаться.

Женщина заплакала, и мы остались.

В этом доме мы прожили до весны. Потом я батрачил, был в приюте, снова батрачил. Так прошло много месяцев - мы выжили, но в родное село вернулись не сразу.

...Однажды в Старое Семенкино на лихом боевом коне въехал красный кавалерийский командир. Он был молод, в лице его была сдержанная жесткость, и прищуренные глаза внимательно и цепко всматривались в избы. Так же внимательно следили за конником сощуренные глаза ко всему привыкших сельчан. Командир был хорошо обмундирован, весь перетянут новыми скрипучими ремнями. У левого бедра покоился эфес сабли, справа в кобуре ощущалась тяжесть нагана. Мало кто узнавал красного кавалериста: сверстников почти не осталось, старики видели плохо. А конник подъехал к дому, в котором уже давно никто не жил, остановился там, где некогда были ворота, и долго сидел молча в седле, и конь послушно ждал седока. Наконец он соскочил на землю, привязал коня и одним рывком оторвал доски, которыми была забита дверь. Это был брат Андрей.

Андрей собрал нас всех под родной крышей, и мы снова зажили одной семьей, и как раньше мужики с уважением говорили об отце, так теперь они говорили об Андрее. Огрубевший, ожесточившийся от отчаянных боев, прошедший с 1-й Конной армией тысячи километров, Андрей работал как черт. Он устроил работать в лесничестве и меня, потом комсомолом я был направлен в техникум.

Прошло три года. Мы уже прочно стояли на ногах. Андрей взял тогда с собой младшего брата и уехал в Невинномысск на Кубань, где воевал в гражданскую. Хотя переписывались редко, но я знал, что оба брата служат - младший поступил в военное училище.

В 1944 году на фронте я получил извещение о том, что оба моих брата пали смертью храбрых во время Керченской операции. Выяснить обстоятельства их гибели мне не удалось. Известно только, что был сильный бой и они погибли в одном бою...

Так в конце лета тридцать шестого года в автофургоне среди притихших товарищей я припоминал свое прошлое и внезапно почему-то пожалел о том, что за шестнадцать лет так и не выбрался навестить вдову и ее детей, у которых с сестрой Сашенькой прожил тяжелую зиму двадцатого года...

Но вот машина остановилась, и мы слышим:

– Можно выходить.

Мы в Киеве, во дворе какого-то большого

здания. Днем бы наверняка узнал и этот район, и дом, но ночью довольно трудно сообразить, где ты находишься. Прошли в помещение полутемным коридором. Снова дверь. Из-под двери выбивается полоска света. Когда первый из нашей группы открыл дверь и, ошеломленный, остановился, я невольно вытянул шею. Вот это да! Мы - в банкетном зале. Накрыты столы, молча снуют официантки... Мы жмемся к стене. Нас человек десять - двенадцать - все летчики 109-й эскадрильи. Входят еще несколько пилотов, среди которых я узнаю Мирошниченко - вместе с ним были в школе командиров звеньев. Похоже, что и эти ребята находятся в полном неведении о происходящем.

Снова открывается дверь - и мы мгновенно вытягиваемся, замирая по стойке "смирно". Перед нами командующий Киевским военным округом И. Э. Якир, секретарь ЦК КП(б) Украины П. П. Постышев и несколько человек высшего политсостава округа. Командующий, улыбаясь, приветствует нас и приглашает всех к столу.

У командующего хорошее настроение. Он шутит, расспрашивает о самочувствии, наконец, предлагает тост. Мы, признаться, оторопели и смотрим на водку нерешительно. Командующий, посмеиваясь, сообщает:

– По моим сведениям, у вас завтра нелетный день.

Постепенно скованность пропадает. Начинается беседа. Разговор интересный, но не ради же застолья нас сюда привели, думаю я, и все мы ждем ответа на главный вопрос. Однако к концу ужина командующий только объявил, что нас группу летчиков - вызывают в Москву.

– Вероятно, речь пойдет о новых назначениях, - как бы между делом заметил он.
– Впрочем, без вашего желания вас вряд ли переместят. А время подумать будет.

С этими словами И. Э. Якир заканчивает беседу. Нам желают успехов в дальнейшей службе, а мы кое о чем, кажется, уже догадываемся...

Москва. Машина неслышно несет нас с Рычаговым по асфальтированным улицам. Павел задумался: он москвич, родной город не отвлекает его от размышлений. А я все время смотрю в окно. Мне все интересно! Я впервые чувствую такой упругий ритм городской жизни. Этот ритм вызывает беспокойное желание двигаться, лететь куда-то вместе с толпой самому.

Только что мы побывали на беседе в ЦК партии. А сейчас возвращаемся к казарме, в которую поселили всю нашу летную группу.

– Вы - командир и будете командиром группы...
– эти слова были сказаны Павлу.

– Вы - парторг и будете парторгом, как бы ни называлась ваша группа...это было сказано мне, но тут же предложили сдать партбилет: - Не волнуйтесь, здесь он будет в полной сохранности.

Рычагов - беспартийный. Он оставляет орден Ленина, которым как один из первых строевых командиров недавно был награжден за успехи в боевой и политической подготовке.

В казарме нас уже ждут. Нам необходимо выбрать гражданские костюмы. Выбирать есть из чего, но подчеркнутая элегантность новой одежды, неумение ходить в штатском, схожесть наших непритязательных командирских вкусов все равно выдают в нас людей военных.