Я из огненной деревни…

Брыль Янка

Ну, мы полежали, пока это всех перебили людей, а потом они вышли.

Ну, уцелели некоторые подростки. Они, значит, поднялись и говорят:

— Уже нема никого.

Дак голос же мы знаем свой! Я приподнялся. И еще один мужчина поднялся. Говорит:

— Ты жив!

Я говорю:

— Жив.

— Бежать можешь? Я говорю:

— Могу.

Ну, вот мы поднялись и побежали. Босиком. Галоши там остались. Понятно ж, они только насунуты были на йогу. И я босиком километра три по снегу пробежал. А потом уже женщины за мною бежали и мужчина. И мне женщина одна дала галоши: она была в валенках

с галошами, другая — юбку, я ноги обернул, мы пошли Дальше.

И там ночевали.

Нас тогда вышло из хлева девятнадцать человек.

Вопрос: — А сколько там осталось?

— Убили четыреста двадцать шесть человек. Пробовали некоторые мужчины убежать, но их — на ходу…

И они во всем этом счёте…»

Как удивился, испугался один из бывших карателей, когда его привезли в сегодняшние Копацевичи — постаревшего уже, обрюзглого, а его узнал Миколай Иванович Руденя.

— Ну что, пришла очередь? — спросил он у карателя. — Помнишь, ты толкал меня к тому немцу, что стрелял, а я тебе сказал: «Дойдет очередь и до тебя!..»

«…По хатам разместились, у которых были малые семьи, и там они жили ночь эту, — рассказывает Миколай Руденя, — у меня в хате не были. У соседа были. У меня они поставили только коней в сарай. А со мной как раз жил брат, с семьею жил, дак они только коней у меня поставили. Та хатка была уже на замке, а у меня было и так полно — две семьи.

Вопрос: — А о чем они вечером говорили с людьми?

— Что они там говорили — не могу я сказать, я туда не заходил. Ну, что они — они посматривали так, чтоб что-нибудь сделать… Чтоб какую девушку молодую поймать… Такие процедуры были, конечно… Делали. Насиловали…

Когда уже затопили женщины все печи готовить завтрак, они начали уже сгонять народ. Предлагали таким способом:

— Будем делать проверку паспортов.

А у нас же тогда паспорта были. Ага. Куда ж тут паспорта, когда с маленькими детьми!.. Уже тут не до паспортов, тут понятное дело.

Зашло ко мне человек шесть. Выгонять из хаты. У меня было три девочки. Одной был седьмой год, другой — третий, и месяц одной девочке было. И отец, семьдесят пять лет, был. Жинка, отец и я. Ну, погнали. Пригнали сюда вот на улицу, где памятник сейчас. У кого обдирали с ног, что хорошее, заводили в помещение и снимали сапоги.

Ну, привели уже сюда в толпу, и, значит, разрешил одному батьке полицейского — сын в полиции был — забрать свое родство из этой толпы. Ну, когда он начал отводить — каждому охота жить!.. Тут уже стреляют, бьют, плачут в этом сарае… Наотводил он полно.

А они поглядели, что много, — и обратно его в толпу…

Вопрос: — А он и соседей набрал?

— Каждый же просился. Свои люди. Думается, посчитают, что родство, може, и останутся живыми. А они обратно их вернули… Брали по четыре, по пять, по шесть… Так попадало, в общем, что семьями.

Когда уже меня взяли… Отца взяли, уже расстреляли. И когда меня в сарай вели, то один — теперь его поймали и судили — сильно стволом толкнул в плечи. И когда я сказал: „Дойдет очередь до тебя!“ — дак я тогда понял, что русский. По-нашему

он мне… А так они все в немецкой форме. В черепах в этих… Ну, карательный отряд. И когда они втолкнули меня в сарай и положили, я попал как раз на отца. И клали так, чтоб голова была сверху. И вот когда они положили — начали стрелять. Мне попало двумя в голову, третья резанула так (показывает) — она и сейчас сидит во мне… Я лежал на боку, и глаз левый был у меня открытый: я следил за ними, что из этого будет. Они, когда уже всех побили, начали делать проверку. Многие вот так… Особенно пацанам попало. Плачут:

— Добей!..

Кричат, ругаются — всякое там было. В это время, когда они прошли по проходам, — крови было много, они все измазались в кровь. Один наш попробовал выскочить (показывает),вот этого Агиевича Кузьмы небож [63] — и тут же, как поднялся — так его и добили.

Ну, я лежал, меня проверили, вернулись назад, и мне сильно сюда ударил в ногу. Он начал слушать — услышал Дыхание, еще три раза выстрелил, но уже не попал в меня… Выстрелил и опять слушает… Наклонился близенько…

63

Племянник (укр.).

Потом они что-то поговорили, поднесли какую-то флягу с горючим, начали обливать этот сарай, вышли… А часовой стоял с другого конца.

А в это время Кузьма поднялся бежать. Ему хорошо, ему только в мякоть попало. И в это время я поднялся мне бежать нельзя было.

Выскочили мы на улицу, часовой крикнул: „Стой!“ — и выстрелил вверх и сам спрятался.

Ну, мы побежали в лес, я немного прошел, повалился, потом опять встал, добрался до кустов, посидел, поел хлеба немного, потом опять поднялся, попробовал, дошел до подоньев, где стога стояли, и там повалился на старое сено.

И когда уже вот теперешний ее мужик (показывает на Ганну Грицевич)делал разведку, кто где остался, — вот он меня нашел, партизан сделал мне перевязку, забрал в лес, в землянку.

Вопрос: — Так вы теперь напомнили? Тому, который гнал вас…

— Сказал: „Ну что, пришла очередь?“ Ну, что он теперь? Глядит…»

РАЗЛИТЬЕ

Лесная деревушка в Борисовском районе Минской области. Рассказывает Юлия Федоровна Сушко, женщина одинокая, шестьдесят три года.

«…Вот они как ехали, — а я в том конце жила, — пять машин, дак часть выгрузилась и побежали по шаше, а часть к лесу побежала.

А я со своей девочкой хотела в кусты. Муж был в партизанах. Только пришел из Финляндии, побыл год, а тут снова война началась, в партизаны взяли…

Хотели мы в жито, а этот немец бежит:

— К старосте, к старосте!

Ну, мы знаем, где староста живет. Я девочку за руку, но не к старосте, а вот — где была колхозная стройка. Но он нас прогнал. Тут стоит поперек улицы, а тут оцепили — по одну сторону с пулеметом и по другую.