Я из огненной деревни…
Шрифт:
Как убил он этого немца топором, так и пошли они остальных убивать. Все!.. Всех поубивали, подожгли и ушли…
Алиновский — Ян, но его и до пятидесяти годов называли Яником. А сыну Людвисю было годов семнадцать. У Яника топор был за поясом, и он — немцу по голове. Убил этого немца, а другой немец его убил.
Вопрос: — Вы сами это видели?
— Мы все видели. Мы ж на улице стояли. Он так с сыном, как шел, дак немец сына — трах! А этот, топор выхвативши, — да его! Немец упал. А его сразу тогда в кожух, в разные постилки, — забирали ж
«Мы все видели», — говорит Зоня Михайловна. Однако, кроме нее, никто уже не засвидетельствует этого, потому что всех жителей маленького Гандарева в то утро убили (ради того ведь и приезжали каратели), а из тех девчат, что отобрали для отправки в Германию, сегодня живет одна она. Удалось убежать от расстрела и одному из ее младших братьев, двенадцатилетнему Миколаю, однако случая с Алиновским он не видел: был уже за сараями. (Рассказ его — в очерке «Свыше десяти».)
Дальше рассказывают сами мужчины.
Иван Карпович Саковец.
Нашли мы его в одном из переулков городского поселка Крупки Минской области, где у человека гряды под окнами деревянного домика. На грядах мы Ивана Карповича и увидели. После дождливо-пасмурного дня ясно заходило солнце, а человек, который уже на пенсии, оказался общительным, — повел нас в квартиру и рассказал о том, что происходило в его родной деревне Узнаж осенью 1942 года.
«…Я был женатый, у меня жена и трое детей было. Немцы когда оцепили Узнаж, то я остался дома. Переночевали. И немцы у нас ночевали. А я к отцу перешел. Моя хата с самого конца была, но я боялся. Потому что партизаны стояли у меня перед этим. Тогда не утечешь. Все в лес уйдут, а я с детьми… Дак я к отцу перешел. Он в середине деревни жил.
Переночевали, а рано собрали нас посреди деревни — всех, и старых, и малых, и больные которые — вынесли. Вынесли и поставили. И — допрос. Бургомистр из Выдрицы, — Карань его фамилия, Рыгор Васильевич, — он знал меня еще с детства: моя мать из Выдрицы была, я там у деда все был, когда был маленький. Ну, вот, он захотел Узнаж выбить. У нас партизаны стояли, а у них там, в Выдрице, доты были. Партизаны наступали и доты эти разбили. И эти полицаи… Там несколько французов было. Все поутекали в Крупку. Несколько полицейских убили они, а этот бургомистр удрал. А жену его — убили. И хату его спалили. Ну, у него было шестеро детей, кажется, но детей его не трогали.
А потом уже, когда они в Крупку утекли, отряд больший выехал к нам, и к нам эти немцы, этот карательный отряд приехал.
Допрос шел. Там следователь какой-то был, русский. По-русски чисто говорил, но в немецкой одежде. И меня вызвали там по списку. Бургомистр меня привел. Один немец с палкой стоит, сбоку, в хате. И вот он привел меня и говорит:
— Почему ты заготовку не сдаешь?
— Гумна у меня своего нема. А он говорит:
— А партизанам почему даешь? Я говорю:
— Партизаны с оружием, сами зайдут, возьмут, а что я им могу сделать.
Что мне
— У него два брата в партизанах. На меня.
А я говорю:
— Спросите у крестьянства. Мои братья взяты в кадровые.
Ага. Ну, он так и пишет. Записал, а потом бургомистр говорит:
— Он имеет связь с партизанами. — Обо мне: — Мы, говорит, партизанку поймали в Выдрице, и она говорила, что он связь имеет.
Записал он и: „Веди!“
Меня привел. Партизанские семьи там. Поставил. Около ворот как раз. Человек семь стояло, я так восьмой был. Я стал с краю так, у калитки. Калитка была открыта. Партизанская семья с нами стоит. И меня сюда поставили. Ну, я знаю, что братья в партизанах — меня убьют все равно. Я тогда думаю: на ходу убьют, дак убьют. Я не думал, что мою семью выбьют. Дак я как стоял у ворот, а калитка открыта, а немец нас отдельно охраняет уже, с автоматом… Если б он напротив меня стоял, дак я, конечно, и не удрал бы, а то он прохаживался — шага четыре туда и сюда. Он как пошел, а я тут же около калитки стоял, он не повернулся, а я — раз в калитку! Двор огорожен был. А метров семьдесят — кусты там, болото. Ну, я молодой был, годов тридцати двух. Я только так шапку подхватил, думаю: ну, убьют на ходу. Через забор! Ни выстрелов, ничего. Он не заметил, повернулся и не заметил меня. А там не было заставы, а застава была кругом, а около болота — тут не было.
Так я и утек.
А всех поубивали.
Я пришел тогда, посмотрел — никого нет. Где мой отец жил, на том огороде яма выкопана, и в эту яму — всех… И малых, и старых — всех…
Триста шестьдесят человек…»
2
Деревня Раховичи на юге Солигорского района Минской области.
На горизонте, вокруг, бывшие партизанские леса, а вместо когдатошнего болота — урожайная полесская равнина, культурные поля и сенокосы. Хаты, если смотреть с высокой улицы-гравийки, прямо тонут со всеми заборами да пристройками в зеленом паводке картофеля.
Миколай Павлович Брановицкийрассказывает.
«…Мы были в лесу — все наше сродство. Разведку слали мы, из наших, поглядеть, спокойно ли дома.
значит, доложили, что спокойно. Мы и поехали домой. Знаете, дети малые, надо их обогреть, обсушить…
Только я затопил плиту — тут явились немцы на пороге. А куда ты деваться будешь? Значит, обшарили все. Полиция немецкая. Один немец только крикнул: „Раус!“ Что такое „раус“, дак я немного понимаю: выходи или удирай, что-то такое. Погнали нас — и жену, и детей…
Как только вышли мы на двор, один молодой полицай кричит:
— Хозяин, давай вернись и давай нам мэду!
Не меду, а мэду. Ага, думаю, стой: раз „мэду“, значит, украинцы. Я говорю:
— Меду у меня нет.
— Выдирай пчел!
Стал я выдирать сам пчел своих, а тут уже некогда, гонят. Гонят уже всех. И они за меня и — туда. Все мое сродство. Это нас собрали двадцать шесть душ: стариков, детей…
Загнали в сарай и приказали:
— Молитесь богу! Кто молится, кто что…