Я из огненной деревни…
Шрифт:
Бежит ко мне моей дочери золовка.
— Теточка, я к вам!
— Иди, говорю, вдвоех веселей будет, и теплей. Она взъехала там на меня, в ту самую яму, и мы вдвоех сидели. И этот день, и ночь, и снова день…
Пришла хозяйка этого сарая, принесла окорок. Мы говорим:
— Что там слышно? Принеси нам хоть по капле воды! Мы тут сохнем от жажды.
Дак она говорит:
— Ой, мои голубки, я вот печь растоплю, дак я вам принесу чего-нибудь теплого.
— А что там слышно? А она говорит:
— Ходят по хатам, военной одежи ищут. Дак у
Она вдова была. И вот принесла прятать это стегно. Это тетка той девушки, что сидела вместе со мной. И не приходит она… А девушка говорит:
— Пойду я, дак разорву ее там. Уже воды каплю пожалела. Сгорим от жажды…
А я говорю:
— Не ходи. Може, там что случилось. Подождем, уже тогда мы, може, как-нибудь…
И все стреляют из пулемета: та-та-тах! та-та-тах!.. Уже и видно, уже и солнышко. А мы ничего не знаем. Я говорю:
— Разгребем эту солому да через щель поглядим, что делается на свете.
Продрали — дак уже горит! Коров гонят, коровы ревут… Я говорю:
— Все уже! Нема уже моих ни детей, ни хозяина — никого… (Плачет.)Осталась я одна. Что мне делать? — говорю.
А после что?.. Там, в этом гумне, кобыла стояла Дак она не пила, не ела. Ржет!.. Как начнет бить копытами! Чувствует, что на свете делается… И они пришли, услышали. Много их. Гер-гер, гер-гер… Отвязали эту кобылу, подпалили в середине солому и пошли. Туп-туп, туп-туп: кобыла пошла, и они пошли…
А уже в этом сарае — ж-ж-ж-ж! — солома эта аж гудит. Я говорю:
— Что ж нам делать? Давай вставать да как-нибудь выбираться.
А тут впереди горит. Сзади еще не горит. И мы там, сзади сидим. Она говорит:
— Мы будем гореть. Пока мы кончимся, будет очень больно. Давайте вылезать!
Вылезла она. А там — щит. Я говорю:
— Бей ногой, може, доску отобьешь.
Она бьет, а страшно, как бы не услышали. Никак не отобьешь ногою.
— Ничего мы не сделаем, — говорит она. — Давайте через огонь!..
Она молодая да, известно, еще здоровая… (Плачет.)И никого нема у нее, известно, девушка. Как пустилась она через огонь, занялось все на ней. И платок, и все, а она вкатилась в снег — погасила!.. А я говорю.
— Господи, пронеси хоть меня! И мне ж не хочется погибать!..
Я взяла, полушубочком накрылась, побежала! Поопекала руки… (Плачет.)Утекла через огонь. Скорей тоже в снег…
Полежали мы там, полежали… Чувствуем, что еще живые. Глядим — еще они тут, злодеи эти, все равно Убьют…
Лежали мы аж до вечера А ночь ясная, мороз. Начали мы ползти. Она вперед, а я за ней… А тут у нас клуб стоял. Дак они пулеметы еще с клуба не сняли. Как заметили нас, что мы ползем, дак с пулемета по нас: тэ-тэ-тэ!.. А пули свищут! Перестанет стрелять, мы опять ползем, как те солдаты. А они снова по нас. С коленей кровь идет, с рук кровь идет. Замерзли. Без рукавиц. Зима. Снегу тогда много было…
— Господи, хоть бы какой-нибудь
— Давай, говорю я, стоя пойдем.
Встали, взялись за руки и пошли. И кровь идет, и мерзнет эта боль…Пошли мы на поселок, зашли в одну хату. Где ж моя семья? Ни детей нема, ничего — погорело все!.. Я назад в огонь, а они меня не пускают. И зачем же я жить буду одна!..
Вот меня не пустили. Я сижу на печи. Боль невыносимая. Плачу.
А потом — мой идет! Слава богу милому, что хоть он остался!..
Жалко ж детей всех: а где ж Фаня с дитем, а где ж Надька? (Плачет.)А Толик где мой?.. Убили хлопца, убили девушку, семнадцать лет, такую красавицу… (Плачет.)Не могу рассказать вам… На жизню я выбралась. Нехай бы лучше я погибла!..»
Рассказывая, бабуля Агата то и дело нервно стукала то кулаками, то ладонями по столу. Когда мы попросили не портить таким образом магнитофонную запись рассказа, она послушалась и потом уже стучала руками по подолу, раздельно, а то и сложив их, как на молитву.
Дед слушал ее, время от времени согласно кивал головою, а слезы то вытирал, то забывал о них…
Когда же бабуля дошла до того момента, где ей надо было броситься через пламя, она заломила руки над головой и с выдохом «Господи!» разрыдалась. Иван Трофимович также затрясся от плача, уже не только беспомощный, но и почти по-детски беззащитный.
«…А дочка моя с дитем в лес утекла, — сказала бабуля, кое как успокаиваясь. — Один сынок остался… Вернулся раненый тогда. Лечила я ему ту ногу, купала в зельях и целовала ее от радости, что осталось в хате хоть одно дитя…»
МУЖЧИНЫ
1
В мозырской деревне Костюковичи, где мирных, беззащитных людей уничтожали «технически» — душегубками, мужчин отделили на улице от женщин, детей оставив с женщинами. Один мальчик от матери бросился к отцу… Каратель схватил малыша за руку и хотел его бросить в колодец. И вот отец, Софрон Каменский — от забора, где стояли мужчины, — рванулся к карателю, успел ударить его и даже самого в колодец бросить.
Односельчан, что сами видели этот случай, никого не осталось. Об этом после войны на суде рассказывал разоблаченный полицай. По окрестностям пошла легенда об отцовском горьком мужестве…
Продавщица одного из слуцких магазинов Зоня Михайловна Богданович, рассказывая о трагедии своей родной деревеньки Гандарево, вспомнила, между прочим, н такое:
«…Яник Алиновский с сыном несли цыбарку, коню сечку давать, а шли эти немцы… И немец сына застрелил, а Яник выхватил из-за пояса топор и убил этого немца.