Я люблю
Шрифт:
— Да, тошно! — закричал я. — От вашей премии, Быбочкин, тошно. Своевольничаете! Социалистическую справедливость наизнанку выворачиваете. Каждому по труду! А вы разделяете рабочих на красивеньких и уродливых. Атаманычев должен получить премию! Слышите?
Услышал!
Поднял брови. Распустил жесткие складки на свирепом лице. Посмотрел на меня почти нормальным взглядом.
— Да, Атаманычев оказался впереди. Вырвался!.. В карьер, галопом — к цели. Одной рукой лезет за премией, а другой хватает за горло социалистическое соревнование. Не понимаю, как ты не чуешь дурного запаха? Проценты Атаманычева
А ты наш, Быбочкин? Откуда взялся? Какие-то чистые и нечистые проценты выдумал. Не о таких ли, как он, «рыцарях калужской законности» писала на днях «Правда»: раскулачивают маломощных середняков, выскребают подчистую из амбаров колхозников зерно, сажают в тюрьму ни в чем не повинных людей. И делают все это якобы во имя рабоче-крестьянской правды. Нет правды на стороне тех, кто честных людей крушит дубиной и сечет кнутом.
Дубина и кнут не помогли Быбочкину в разговоре со мной, и он схватился за оружие, против которого бывают бессильны и великаны.
— Мы не позволим тебе, Голота, растранжиривать себя. Будем бороться за тебя с любым и всяким. И даже с тобой поборемся, если до того дойдет. Против тебя, но за тебя! Против неподкованного Голоты, за умного Голоту!
Стер с лица остатки злости, напустил на него дружеское добродушие и заулыбался, как и в первую нашу встречу, когда вербовал в «крысавцы».
— Слушай, потомок! Откровенно говоря, нравится мне твоя позиция. Не беру твою сторону, а нравится. Позиция настоящего друга.
Ну и ну! Вот они какие, выворотные деляги. Бешено кусают, наносят удар и тут же лобызают ушибленное место. Оскорбляют и требуют одобрения. Несут глупости и ждут восхищения. Непогрешимые! Всевидящие! Обладатели истины. Всезнающие! Людям свойственно ошибаться, но Быбам... Золотоголовый Быба! Разъединственный! Сомнения ему неведомы. Угрызений совести не испытывает. Чужой болью не болеет. Дубинки в своем глазу не видит. Не повезло Магнитке.
— Да, нравится! Гранитная позиция! — гремел Быба. Он уже так раздобрел, что обнимал меня. — Атаманычев пузыри пускает, а ты не только не помогаешь ему идти на дно, как это делают простые смертные, а тянешь утопленника за волосы с риском для собственной жизни. Молодчина! Надеюсь, ты и меня, если попаду в беду, будешь отстаивать. Так?
Молчу. Я все еще не могу прийти в себя после сальто-мортале Быбы. Знал, что это за фрукт, но все-таки не думал, что он так изворотлив. Краснее красного сверху. Действительно, на такого надо охотиться осторожно, с подготовленных позиций, хитро и умно, не гнушаться засадой и даже какой-нибудь вольной проделкой. Что ж, притворюсь недотепистым. Говорю:
— Предать друга — себя растоптать.
Быба еще теснее прижался ко мне — на свой счет принял мои слова.
— Правильно, потомок! Дружить нам с тобой и дружить! А вот от твоего дружка меня воротит. Не перевариваю. Удивительно, как твое классовое нутро не реагирует на чуждый дух.
Я не возражал ни взглядом, ни словом, но Быба энергично взмахнул рукой, словно желая заткнуть мне рот.
— Давай не будем, потомок!.. Не покушаюсь на твою дружбу с Атаманычевым. Пожалуйста, клади ему палец в рот. И не жалуйся, когда потеряешь его. Вот так. Все. Подведем итог. Снимаю возражения против Атаманычева. Премируем и его. Хай живе и пасется.
И он еще раз наглядно продемонстрировал свою любовь: одной рукой обхватил мои плечи, другой похлопал по коленям, расплылся, как кизяк.
Во мне кипит ярость, содрогаюсь от брезгливости, а он уверен, что окончательно покорил меня.
Побегу к Атаманычевым, отведу душу.
Еще за калиткой слышу я старинную задушевную песню. Рвется она сквозь кирпичные стены, двери и окна.
Алеша, Ася, Родион Ильич, Маша-Варя, Хмель, верхолазы с четвертой домны сидят за бражным столом и поют про вьюжную степь, тройку, бубенцы.
Алеша перебирает струны гитары, радуется складно звучащей песне. Вот кто оптимист. Легко быть бравым и сознательным, когда тебя сажают в персональное кресло, тащат в президиум, преподносят музей и Черное море. А вот сумей-ка порадоваться на месте Алешки!
Весь вечер гулял у Атаманычевых. Горланил песни. Пил и ел. Смеялся. Лены рядом не было, а я не скучал.
Варя подливает в глиняную кружку хмельной браги, подкладывает на тарелку закусок. Я перехватываю ее ласковые взгляды.
И от улыбки Аси не отворачиваюсь. Хорошая девка. Прикидывалась никудышной. Голос высокий, чистый, хватает за сердце. Поет и застенчиво на меня поглядывает. Не манит, ничего не обещает, просто смотрит.
О посещении Быбы я молчу. Пусть не от меня, а в конторе узнает Алеша о своей премии.
Верхолазы встают из-за стола. Нагостились. Натягивают картузы, кепки, топчутся у порога, прощаются с бригадиром, благодарят хозяйку, а в глазах и на лицах все еще светится, играет песенная отвага.
Гости один по одному уходят. А Хмель и я состязаемся — кто кого пересидит. Парень теперь ни на шаг не отходит от Алешки. Да и я припаялся к нему и к этому дому.
Сам себе подыгрывая на гитаре, Алеша поет таборные песни то по-русски, то по-цыгански. Ася подпевает, как настоящая цыганка. Родион Ильич подтягивает басом и оглаживает бороду, одному ему видимую. Да еще подмигивает мне: видал? Слыхал?
Вот как круто развернулась жизнь Родиона Ильича. Церковным хором командовал, на коленях холуйствовал перед кадильным дымом, а теперь Побейбогом стал, трудом и песней славит удаль, ум, свободу, степь широкую, горы высокие, время наше.
Эх, Быба, Быба!..
Как уйдешь от таких людей? Готов до рассвета просидеть.
Хмель вдруг увидел стенные часы, испугался:
— Ух ты! Пора на боковую... Пойду я.
А сам ни с места. Смотрит на Алешу, умоляет глазами: не пускай!
— Будь здоров, Хмелек! — говорит Алеша. — Покойной ночи! Гудок не проспишь?
— Да разве в «княжеских хоромах» проспишь? Братва и мертвых подымет.
Мне не по дороге с Хмелем, но я тоже подымаюсь.
— А ты куда, Саня? — удивилась Варя. — Я вам с Алешей на сеновале постель приготовила. Оставайся!
Не надо меня долго упрашивать. Остаюсь!
На улице брешут собаки — Хмеля провожают.
На Магнит-горе бухают взрывы — ночная смена начала добычу руды.
А мы с Атаманычевыми все еще бражничаем.
Глава пятая