«Я много проскакал, но не оседлан». Тридцать часов с Евгением Примаковым
Шрифт:
— В смысле?
— В августе мы отпраздновали Сашину свадьбу. Она вышла замуж за Антона Ленина. Оказывается, на Волге есть село, и там Лениных много. Я Саше говорю: «Ты Крупской-то не станешь?» «Нет, — смеется, — я по фамилии Черникова, а по псевдониму — Харадзе».
— Что значит для вас дом? Тыл, место ночевки или, как гениально заметил писатель, «еще одна область уязвимости»?
— Я никогда не выстраивал иерархию, что у меня на первом месте: дом, работа, друзья. Думаю, если у любого мужика выбить
Впрочем, было у меня короткое время жилье, которое домом в широком значении слова я бы не назвал. Говорю о премьерской резиденции. Восемь месяцев там прожил, а не могу восстановить в памяти даже расположение комнат. Поразительная вещь! Отлично помню все свои квартиры. Рисовал вам тбилисскую коммуналку, в деталях способен воссоздать нашу первую московскую комнату на Валовой, затем тридцатидвухметровую трехкомнатную квартиру без коридора в панельном доме на Ленинском проспекте, 85. Естественно, не забыл пятикомнатную академическую квартиру, которую, став кандидатом в члены Политбюро, сдал и получил взамен двухкомнатную квартиру на улице Шу-сева для себя и трехкомнатную — для Наны с семьей. А вот устройство огромной резиденции председателя правительства напрочь вылетело из головы.
— Видимо, инстинкт самосохранения выталкивает из сознания то, что было нелюбимым?
— Даже не знаю, в чем тут дело. Вообще, весь этот период, когда я был премьером, сейчас больше вспоминаю по книге, в которой его описал — «Восемь месяцев плюс…» При том, что писал ее сам. (Смеется.)
Мы с Ирой давно обитаем за городом, однако по натуре я не пейзанин, не испытываю тяги к земле, как, скажем, Афанасий Фет, который, поселившись в деревне, стал образцовым помещиком и создал идеальную усадьбу. Но мы-то живем не так. Иногда за выходные носа на свежий воздух не высунем.
— Вы не всегда жили на большой даче в Горках, имели просторную квартиру в центре Москвы. В тесноте съемных комнат, малогабаритного «неэлитного» жилья дом и тогда был открыт для дружески бесцеремонных «набегов»? Вас не стесняли шум, гам, наверное, раскладушки?
— Вы изобразили какой-то Ноев ковчег. Такого столпотворения не было. Но ясное дело, оттого, что я более десяти лет жил в Москве, снимая углы, комнаты, друзья не прекратили собираться у меня и ко мне приезжать. Я работал уже главным редактором вещания на арабские страны, когда получил свою первую комнату. Чтобы оформить ордер, надо было собрать справки из массы домоуправлений, ездить по Москве и вспоминать, где я снимал углы…
— По-разному относящиеся к вам люди сходятся в одном: вы на редкость постоянны в дружбе. Кто они, ваши многочисленные друзья? Вы как-то ранжируете их по степени близости?
— «Друг» — уже превосходная степень близости. Вы же не назовете так хорошего знакомого? А друзей у меня, правда, много. Среди них особое место принадлежит друзьям детства, с которыми ты можешь расходиться во взглядах,
— Друзья детства редко проходят с человеком через всю жизнь. У вас по-другому. Как бы ни развела судьба, дворовые, школьные отношения не порастают быльем, святы для вас? Это — «кавказский след»?
— Я полагаю, это нормальное состояние человека.
А может, сюда и примешивается что-то тбилисское. Иногда грань, где заканчивается подростковая привязанность и начинается мужская дружба, неуловима. Так у меня вышло с Левой Ониковым. Он старше меня. Учились в одной школе, но в разных классах. Чисто визуально знали друг друга. Дружба завязалась в Москве. Лева закончил МГИМО, работал консультантом в отделе пропаганды ЦК КПСС. Ему многое не нравилось из того, что происходило в аппарате ЦК. Мы были единомышленниками.
Уже девять лет, как Левы нет. Но всякий раз, когда мы с друзьями произносим тост за ушедших, я вспоминаю его слова: «Не надо называть имен. Потому что те, кого мы забудем упомянуть, останутся на том свете с пустыми чашами».
— А как в зрелом возрасте становятся вашими друзьями? Это любовь, подобно теореме Ферма, не поддается разгадке, но у дружбы есть внятная логика. Не безыскусное же — «жизнь свела»?
— Человек обязательно должен быть тебе очень близок по духу. Это относится и к Томасу Колесниченко, с которым мы вместе работали в «Правде», и к известинцам Станиславу Кондрашову, Виталию Кобышу, Николаю Шишлину… С Колей меня познакомил Они-ков. Вот так постепенно и образуется конгломерат: кого-то ты знаешь, кто-то прибавляется.
Есть замкнутые люди. Им в дружбе труднее. Я не замкнутый. Среди друзей, обретенных в зрелом возрасте, выдающийся врач, великий — не побоюсь этого слова — Владимир Иванович Бураковский. Очень тесно дружу с теперь уже тоже выдающимся кардиологом Давидом Георгиевичем Иоселиани. С Давидом, он моложе меня на четырнадцать лет, я познакомился через его отца, известного грузинского хирурга. Хотел бы перечислить и других друзей, особенно ушедших из жизни, но не стану, следуя мудрому предостережению Оникова.
— Знаем, вы присматриваете за детьми друзей, готовы откликнуться на проблемы третьего, четвертого поколения людей из вашего ближнего круга. Это тоже из разряда неукоснительных правил, которым стараетесь следовать?
— У меня нет, как когда-то у Левы Оникова, такой записной книжки, где бы перечислялись разные просьбы, которые надо выполнить. Но в меру своих сил близким людям я помогаю. И конечно, не теряю из виду детей, внуков покойных друзей. Родные Левы, если что, всегда мне звонят. Все дети друзей зовут меня «дядя Женя».
— Разочарования вас, как всякого человека, не миновали. И с подставами, малодушием сталкивались. Какое из предательств было особенно горьким?
— Предательства? Любое из них горькое. Мне повезло, их было немного. Но отдельные были. Были. И в близком окружении.
— Вы с этими людьми порывали?
— Я с этими людьми порывал. Ну как порывал? Я сейчас даже с Волошиным через стол поздоровался. Мы оказались на одном фуршете. Он мне поклонился. И я ему.