Я не сулю тебе рая
Шрифт:
— Я там не был, судить не берусь…
— Вот, вот! — неожиданно поддержал меня Амантаев. — Я тебе расскажу одну поучительную историю об одной буржуазной стране. Это довольно сытая страна. Безработных в ней почти нет, тюрьмы почти пустые, у всех есть в принципе крыша над головой. Чем тебе не купеческий рай? Как же ведут себя люди в том раю?
— Откуда мне знать?
— Верно, откуда же тебе знать! А я вот скажу, что множество людей просто-напросто начали сводить счеты с жизнью. По официальным данным, эта страна занимает одно из
— Но ты не ответил на основной вопрос, — перебил я его. — С кем ты советуешь бороться?
— Я, к твоему сведению, философ никудышный, — усмехнулся он. — Просто скажу тебе то, что думаю. Покорение природы — я имею в виду природу Земли и звездного мира — будет продолжаться вечно. Это раз. Во-вторых, предстоит упорная борьба с болезнями, борьба за долголетие человека. Борьба за полное и окончательное очищение человеческой души от предрассудков и грязи прошлого. Этой работы хватит не на одно поколение. Полное самоусовершенствование — такой океан, который мы не скоро переплывем.
Он начал проявлять горячность. Все-таки удалось мне расшевелить этого сухаря. И на том спасибо.
Но, ей-богу, мне этот спор надоел. Я сказал, позевывая:
— Что ж, мы поговорили об идеале времени и, кажется, навсегда отказались от мещанского рая. Теперь, может быть, ты позволишь мне заснуть?
Он махнул рукой, будто говоря: ну надо же!
14
Меня будит шум в ванной. Значит, Амантаев делает обтирание. При этом он фыркает и сопит, как верблюд.
Потом ставит чайник на плиту.
Тут поднимаюсь и я. Пока делаю утреннюю гимнастику и умываюсь — подходит время завтрака.
На столе хлеб с маслом и кусок костромского сыра. Но бывают дни, когда мы успеваем поджарить яичницу и даже сварить картофель.
За ночь наговорились досыта, теперь молчим. Будто по уговору.
Просыпаются и соседи. Я слышу, как по нашей лестнице спускаются Майя Владимировна со своей дочерью Аленушкой. Голоса Майи Владимировны не слышно, зато девочка болтает неумолчно. Каждое утро она повторяет одно и то же:
— Мама, ты обещаешь мне, завтра поспим подольше?
Амантаев принимается мыть посуду, сегодня его очередь. Он сам установил такой порядок: дежурство через день. Я торопливо сбегаю вниз.
Сбегаю вниз и останавливаюсь зачарованный. Солнце, поднявшись из-за горных отрогов, уже успело раскинуть миллионы золотых ниточек по всему небу; жаворонки, глупые птицы степей, кувыркаются под синим куполом, взвиваются в поднебесье и, не найдя опоры в золотых ниточках солнца, срываются и падают, падают, пока не опомнятся у самой земли.
А
Жаворонки улетают, а молодые тополя остаются на месте, ведь они не могут взлететь. Вот отчего на их листочках — слезы, которые почему-то принято называть росинками. Это деревья плачут.
Я опомнился, когда услышал девичий смех. Через наш квартал в соседний, тридцать восьмой, в этот час проходят строители. Деревенские девушки, по-видимому, еще не привыкли к брюкам, стесняются. Поэтому ходят гурьбою и беспричинно хохочут.
Откровенно говоря, брюки им не идут: зады толстые.
— Ну, пошли! — говорю я сам себе.
В семь утра просыпается почти весь город — каждый дом выбрасывает на улицу по нескольку человек. Это химики или строители.
Мне с ними по пути. У нас один-единственный трамвайный маршрут: город — комбинат.
Каждое утро, если, конечно, у тебя хорошее настроение, можно делать маленькие открытия.
Здесь, на углу, появился киоск, а там, смотришь, покрасили балкон; если тебя не интересуют новые дома, можно любоваться плакатами.
Я не знаю, кто сочиняет их. Неведомый этот сочинитель, наверное, большой шутник или отчаянный романтик.
На стене магазина, у которого домохозяйки частенько стоят в очереди за свежей рыбой, появился, например, такой плакат: «Прежде чем рассердиться — сосчитай до ста, прежде чем обидеть другого — до тысячи!»
Попробуй после этого нахамить!
Я продолжаю свой путь к трамвайной остановке. И вдруг замечаю новый плакат: «Когда говорят о моих достоинствах — меня обкрадывают, когда говорят о моих недостатках — меня обогащают».
15
— А от древа познания добра и зла, не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь, — слышится бормотание Катука.
Я теперь составил себе точное представление об этом типе — вот почему и не хочется называть его собственным именем. Пусть так и останется: Катук.
Если бы вы знали, до чего мне надоел этот библейский спектакль! Но абсолютно бесполезно пытаться остановить блудоречие Катука. Ну и черт с ним!
— Сей есть завет мой, который вы должны соблюдать между мною, и между вами, и между потомками твоими после тебя, — продолжает он гнусавым голосом. — Да будет у вас обрезан весь мужской пол.
Он может вымотать душу у кого угодно. Говорят, что он бывший священнослужитель, в силу каких-то причин отказавшийся от своего сана.
— Раньше у меня не было никакой позиции, — шутит он порою. — А сейчас я имею эту самую позицию.
…На первых порах, когда при мне заговаривали о каких-нибудь позициях, я невольно представлял себе окопы и траншеи, известные мне по учебникам и военным романам. Оказывается, наш цеховой термин с тем термином ничего общего не имеет. Наша «позиция» — это схема расположения оборудования.