Я не вру, мама

Нигматуллин Тимур

– Тунеядец, – говорит тетя Таня Пиркина, – лучше бы из города выгнали.

– А я партию не просил меня из Витебска на целину отправлять! – парирует дядя Наум. – Я бы дома уже давно человеком стал.

– И тут станешь, – мирно говорит моя мама, – для начала пусти кошку домой.

– Не пущу, – отрезает дядя Наум и уходит с балкона.

– Алкаш, – говорит тетя Хеба.

– Пропащий человек, – добавляет тетя Таня Пиркина.

– Домой заходи, – зовет меня мама, – у нас совет будет!

Домашний совет назначили на три часа

дня. Раздвинули стол, постелили клеенку с фиолетовыми розами и поставили чайник с пиалами. Тетя Хеба принесла хворост. Тетя Таня сайку с изюмом. Мама разлила чай.

– Он месяц пил этот отвар! – начала мама. – Календулы!

В этот момент в дверь постучали и сразу открыли ее. В квартиру зашел папа, дядя Ставрос Иваниди и дядя Наум.

– Этого зачем? – удивилась тетя Хеба. – Он же синий!

– У него педагогическое образование, – сказал папа и подтолкнул дядю Наума вперед. Тот, пошатываясь, зашел в зал и осторожно присел на диван. Следом за ним, так же пошатываясь, пролез в комнату дядя Ставрос и сел рядом с дядей Наумом. Последним зашел папа. Шатался он так же, как и другие.

– Совет в Филях, – икнул дядя Ставрос. – Кого судим?

– Моего.

– Главное, чтоб не вышка! – мрачно произнес дядя Наум.

– Так! – подскочила со стула тетя Хеба. – А ну отсюда! Живо! – она замахала руками и стала орать так, что кошка Сиама от испуга замолкла и перестала истошно мяукать.

– Гласности у нас никогда не будет, – воскликнул дядя Наум и потащился к выходу.

– И демократий тоже, – добавил дядя Ставрос.

– Я с ними, – сказал папа и тоже вышел из комнаты. В коридоре они о чем-то быстро договорились и вышли на улицу. Мама разлила в пиалы чай, и совет продолжился.

– И что? – поинтересовалась тетя Таня. – Помогло?

– Врать меньше стал? – тетя Хеба густо намазала сайку маслом и протянула ее мне. – Сколько лет?

– Шесть! – ответил я.

– Как фамилия? – спросила тетя Таня.

– Муратов, – пожал я плечами.

– В школу когда идешь? – спросила меня мама.

– Через три месяца! – словно разведчик-предатель, раскрывал я все карты противнику.

– Кого больше любишь, папу или маму? – неожиданно из-за двери выскочила голова моего друга Коли Иваниди.

– А ну, брысь отсюда, – кинула в него тряпку тетя Хеба, – давай иди, а то и до тебя очередь дойдет.

Кудрявая башка моего друга нырнула обратно за дверь, и я услышал, как футбольный мячик скачет по ступенькам нашего подъезда.

Сколько продлится этот совет, я не знал. Месяц исправно пил настойку от вранья, которую дал мне врач, и пытался говорить правду. Получалось не всегда. То есть я не всегда хотел ее говорить. Например, зачем говорить то, что и без тебя всем прекрасно известно. Это все равно, что в поддавки играть. Дяде Науму правда вообще не нужна. А тете Хебе нужна, но выборочная. Мама и папа и так про меня все знают. А тете Тане Пиркиной, по-моему, вообще фиолетово, что я говорю. Она даже не слушает. Бабай с Абикой слушают всегда, слушают внимательно и верят, от этого врать им неудобно. Врать всегда неудобно, когда тебе верят искренне. Еще есть тетя Валя – воспиталка.

Ей врать скучно. Всегда один и тот же ответ: «Вот все будут играть, а Муратов в углу стоять». Двух своих друзей, Иваниди и Пиркина, я в расчет не беру – у нас с ними договор! Мы не врем друг другу ни при каких правдивых обстоятельствах.

– Я считаю, – подвела итог совета тетя Хеба, – еще один поход к врачу обязателен! Нужно закрепить начатое. Врет он уже меньше. Хотя вчера еще насочинял мне, что в «Целинном» колбасу дают! Так что лучше сводить.

Мама взглянула на тетю Таню.

– Я тоже так считаю. Он своим враньем Давида путает. Всякую ересь ему несет. Сказал, что Шимон Перес его дядя, а Нетаньяху – тетя, хоть и притворяется дядей, и скоро они поженятся. Давид всю ночь плакал, пока я ему валерьянки не дала. Так что своди, пусть еще раз проверят. Может, он нам тут врет, что он не врет?

– Свожу, – мама погладила меня по голове, – иди, поиграй, а мы пока тут чай попьем.

До темноты мы гоняли во дворе мяч. Я был Фетисовым, Пиркин – Яшиным, Иваниди считал себя Гераклом и Марадоной одновременно. Мне разрешали играть допоздна только в тех случаях, когда назавтра нужно было идти к стоматологу или вырвать что-нибудь из гланд. Понимая это, я справедливо считал, что последняя просьба приговоренного к расстрелу – закон, и пытался как можно дольше пользоваться этим законом. Отец нашел меня возле футбольных ворот и занес спящего домой.

Утром мама и я пошли в больницу.

Свежевыкрашенный в желтую краску коридор детской психиатрической больницы напоминал мне вареный початок кукурузы, на который налепили таблички «Не прикасаться». От обилия этих табличек желание прикоснуться было настолько велико, что я сразу же сделал это пальцем.

– Написано же, – с горечью сказала мама, – ну ты как специально что ли! Палец теперь твой не отмоется! Понимаешь?

– Зато вот! – я показал на отпечаток следа от указательного пальца, оставшийся на стене. – Это печать!

Мама вздохнула и постучала в дверь.

Врач был тот же.

– А…фантазер! Помню. Помню! Ну, как дела? – он пожал мне руку, как взрослому, и указал на стул маме. – Присаживайтесь. Рассказывайте!

– Что? – спросила мама.

– Да хоть что, – предложил Анатолий Иванович, – что хотите, то и говорите.

Мама смутилась. Сначала посмотрела на меня. Затем взглянула на врача и уставилась в окно.

– Ну-с, – Анатолий Иванович открыл тетрадь и взял ручку, – если мама не знает, что говорить, давай тебя послушаем. Тебе есть что сказать? Как этот месяц провел?

– Нормально, – сухо ответил я, понимая, к чему ведет этот хитрый дядька. Рано или поздно я сорвусь, и он поймает меня на вранье. И, как обещал в прошлый раз, положит в больницу к той девочке. Главное не сорваться! – А как та девочка поживает?

– Какая девочка, – не поднимая глаз от тетрадки, спросил Анатолий Иванович, – ты про кого спрашиваешь?

– Ну, та, – завертелся я на стуле, вспоминая ее имя, – которая бабушку хочет съесть.

– Бабушку съесть? – удивленно спросил Анатолий Иванович. – Какую бабушку?