Я, подельник Сталина
Шрифт:
– Ну, ладно, давай сходим к твоей тете.
Агзам расплылся в счастливой улыбке. Но тут же его лицо передернуло гримасой муки от увиденного: резко опустившись, Ирек плавно полоснул ножом по обратной стороне коленной чашки пленника. Тот от нестерпимой боли зашелся в хрипе.
– Вот, теперь порядок. Не убежит, - объяснил он причину своей жестокой выходки. Забив в развернутый почти в беззвучном крике рот Самата пучок сухого сена, еще раз проверил прочность пут.
Пожилая женщина словно ждала их заранее. Ни голосом, ни жестами не выразила удивления. Не стала даже вслушиваться в сбивчивые слова племянника, сразу выставила юношу за дверь. Сама же усадила гостя на хике, примостилась рядышком и взяла товарища Сафина за обе руки. Долго сидели в мертвой тишине, Ирек будто задремал. Но как только краем глаза скользнул по хозяйке, всего его передернуло:
– Эх, уланым, уланым, горькая тебе выпала участь, в мирное время для десяти с избытком было бы такого лиха, -глухо проговорила женщина. Потом погладила Ирека по волосам и прижала к своей сухонькой груди:
– А ты поплачь, мой улан, поплачь, легче станет. Не надо зверя в себе кормить невыплаканными слезами.
В последний раз Ирек плакал в далеком 1916 году. Холодными и злыми слезами. Самому чудилось, будто не влага стекает по лицу, а скатываются ледяные горошины града. Конная атака на позиции немцев захлебнулась кровью под кинжальным пулеметным огнем. Ирека вышибло с седла тяжелой пулей в голову. Пронеслась едва чиркнув, не столько поранила, сколько оглушила. Обездвижел он тогда, и онемел. Ни рукой двинуть, ни языком. Безучастно и отстраненно наблюдал, как жалкие остатки эскадрона мчались назад, пытаясь укрыться за жидким перелеском. Тщетно, тоненькие деревца немецкий пулемет косил как траву, заодно с его товарищами. Равнодушно подметил, как раненые лошади бились в агонии, а рядом валяется чье-то тело. Только верхняя часть тела, из которой вывалились остатки внутренностей. Удивился, оказывается, пулемет способен разрезать человека пополам. Уже было все равно - ни страха, ни злости. Но тут его встряхнули. С удивлением обнаружил - откуда-то из-за кустов появился согнувшийся в три погибели молоденький солдат, наверное, его ровесник. Рыжий и худенький, нос картошкой, вроде видел раньше в обозе. Только как он здесь оказался, обоз ведь остался в деревне, равнодушно подумал Ирек. А солдатик тем временем, ухвативши его за подмышки, потащил к своему укрытию. Сопя и всхлипывая приговаривал: « Ты потерпи, браток, не умирай пока. Будешь ты жить долго и счаст...» Договорить не успел. За своими трудами он не заметил, как немцы двинулись на место бойни - добивать раненых и подбирать трофеи. Дюжий вражеский пехотинец, радостно улыбаясь, вогнал штык в спину рыжего спасателя. Ирека колоть не стал, вид у него и без того был такой - краше в гроб кладут: голова залита кровью, а тут еще обдало теплым потоком, хлынувшим из мученически искривившегося рта рыжего солдатика. В сознание Ирек пришел глубокой ночью, под равнодушными, холодными звездами чужого неба. За тридевять земель от родного порога. Лежал, укрытый телом товарища, даже имя которого ему не было ведомо. Вот тогда-то и товарищ Сафин плакал в последний раз, грозя невесть кому или чему грязными, ободранными в кровь кулаками. Так горько было терять человека, внезапно ставшего ему роднее родного, но всего лишь затем, чтобы полоснуть сердце острой тоской очередной утраты... Больше он ни разу не проронил ни слезинки, даже когда хоронил отца и братишку.
В последний раз Ирек плакал в далеком 1916 году. А тут словно плотину прорвало... Нестерпимая боль утраты любимых людей, горечь осознания своего ничтожества перед бессмысленной жестокостью жизни, когда ничегошеньки не можешь изменить, но надо идти до конца, наперекор всему, какая-то совершенно детская обида на несправедливость мира и свинцовой тяжести тоска от ясного осознания, в кого ты превратился - все эти чувства, странным образом сплелись с ясным пониманием: есть, есть невообразимо высокий смысл всех пережитых мерзостей и ужасов. Здесь на земле и там, на небесах...Смысл за гранью понимания слабого человеческого разума. Смысл, одна тень которого согревает стылую душу и вселяет робкую пока надежду в окаменевшее серце. Тот кто ждет, все снесет, как бы жизнь не била, лишь бы все, это все, не напрасно было... Слезы, обжигающе горячие, будто кровь из раны, расплавили мертвенно холодные стеклянные осколки в душе, неудержимым потоком ринулись прочь. Ирек всхлипывал и поскуливал, прижавшись к груди старой женщины. Не суровый воин, беспощадный мститель, а набедокуривший и искренне раскаявшийся малыш в объятиях любимой бабушки. Которая все понимает, все простит и никому не позволит обидеть своего глупенького жеребеночка.
Увы, земная жизнь снова прошлась грубыми сапогами по этой вселенской благости. Ирика грубо потянули за плечо.
– Выходь, контра, поздно слезы лить!
А он даже не заметил, как вошли в дом посторонние. Двое. Казаки. Один, седоусый, с маузером. У другого винтовка наизготовку, прикладом которой незамедлительно сноровисто расшиб в кровь лицо товарища Сафина.
Старушка ничегошеньки не видела, однако попыталась за него заступиться,
– Замолкни, а то и саму расстреляем за пособничество мятежникам!
– гаркнул тот, который с маузером. Ирика вывели во двор. Еще полчаса назад (а будто прошла целая вечность!) он был готов в одиночку биться хоть со всем белым светом. Нет, не из страстной любви к жизни - из ненависти. От лютой неутолимой ненависти ко всему и всем, что умножают боль и страдания вокруг... А тут будто тряпка, ни сил, ни желания цепляться за давно опостылевшую жизнь. Только рассеянно и чуть смущенно улыбался. Долг выполнен, Самата, так и будь, пусть судом судят, а ему сейчас можно и уйти. Туда, где нет ни боли, ни печали, туда, где его ждут братишка, мать с отцом, и целые эскадроны навеки молодых боевых товарищей. Юную жену жаль, но ничего, не пропадет, она же в ширкате.
Он поначалу даже не понял, что у него что-то спрашивают. Только увесистая пощечина вернула Ирека к реальности.
– Где твои подельники? Куда упрятались?- допытывался казак с налитыми кровью глазами, - говори по-хорошему, легкой смертью умрешь. А то ведь запытаем!
Товарищ Сафин вяло попытался объяснить, мол, сам красный партизан, сейчас выполнял особое задание. Если хотят, дескать, пусть съездят в ширкат и проверят его слова. Договорить не успел, мощным ударом приклада в живот его сломали пополам.
– Ах ты паскуда! Тебя видели в отряде Махмутова! Думал, сбрил усы, так никто и не узнает?
– казак подкрепил риторический вопрос болезненным ударом сапога по ребрам распластанного на земле пленника, - уже доложил кто надо куда следует. Мол, бывший красный партизан, предатель и иуда Сафин в Кунакбае самогон хлещет. С белой тряпкой на рукаве! Много здесь вас развелось, перевертышей!
Как оказалось, сводный отряд совхоза «Красный Октябрь» из соседнего Верхнеуральского района был выслан на помощь товарищам в Учалы. Не успели доехать, мятежники были уже разгромлены и рассеяны. Вестовой начальника милиции передал приказ - прошерстить юго-восточную часть района, задерживать всех подозрительных людей. И надо же такому случиться, в деревне Москово встретился бригадиру совхоза, ныне командиру отряда Ивану Кузьмину бывший сослуживец. Тот и поведал: среди мятежников немало коммунистов и комсомольцев, которые таились до поры и до времени. С особенным возмущением рассказывал про двурушничество секретаря парткома совхоза «Красный партизан» и про ближнего сподвижника самого Муртазина, ныне преподавателя ширката «Урал» Сафина. Кто бы мог подумать! Видели и узнали Ирека в Кунакбае. А сейчас, заехав в близлежащую деревню, Иван Тимофеевич случайно прознал, что этот самый Сафин находится именно тут. Поначалу даже не мог поверить удаче. Когда арестовали, возликовал всем сердцем. Ибо клокотала честная душа пожилого казака от дикой ярости. Там, в Москово мятежники успели восстать и натворить делов. Своими глазами видел зарубленные тела активистов и их домачадцев, детишек малых не пожалели... Поймать никого не удалось, после перестрелки с засевшими в правление колхоза коммунистами, повстанцы двинулись куда-то на северо-запад. Не догнать, давно ушли. Каждый при двух конях. А скакуны Кузьмина были уже изрядно заморены. И тут такая удача - в соседней деревне поймать одного из главных злодеев, позорящего честное имя бывшего красного партизана!
Долго мудрить не стал. Велел своим бойцам поднять Ирека на ноги. Глядя прямо в глаза прорычал:
– Один раз тебе доверились! Второго раза не будет! Не хочешь говорить, ну, и пес с тобой. Прямо туточки сам и расстреляю!
Ирек понял, что-то пытаться объяснить уже поздно. Ну и черт с ними, жизнь его не была такой уж сладкой, чтобы за нее беспрестанно цепляться. Да, после войны почти поверил, что самое страшное уже позади, что все наладилось. Ан вот как вышло, жизнь снова показала свое истинное, мерзкое до жути лицо. Ничего, долг выполнен, это главное. Уставившись в дуло маузера, устало пробормотал: « Нет бога кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его. Прими Господи мою душу и прояви милосердие». Так положено, так заповедано его предками. А высшего суда он и так не боялся, незрячая старушка не говоря ему ни слова, как-то сумела донести: все предопределено свыше и заранее... Единственное, что во власти самого человека - поступать или не поступать так, как велит совесть. А он всегда придерживался веления души, бояться ему нечего.
Но, видимо, рано еще было Сафину идти в края вечно зеленых пастбищ и тучных лошадиных табунов, заскрипела дверь калитки. Кто-то торопливо вбежал, заслонил собой Ирека от наставленного дула.
– Прекратить самосуд! Это ошибка!
Безучастный ко всему происходящему Ирек захлопал глазами. Ведь невесть как объявился сам Имаметдин Мархаметдинович, начальник учебно-производственного кооператива. Впрочем, на Ивана Кузьмина это не произвело никакого впечатления. По прежнему удерживая пистолет на вытянутой руке, глухо процедил: