Я родилась пятидесятилетней. Книга вторая
Шрифт:
Она обернулась на мой робкий стук и улыбнулась самой чудесной из своих улыбок.
И в ту минуту я почувствовал, как приятно возвращаться туда, где тебя так ждут.
Белла
Мне нравилось. И пусть я казалась сама себе больной в этом странном любовном угаре, но мне нравилось смотреть в эти восхищённые глаза. Мне нравилось делать приятные сюрпризы его семье, помогать им даже в мелочах. Нравилось делиться планами на будущее с Эсме, разговаривать с Карлайлом о религии и медицине, подшучивать над Эмметтом, вести
А ещё было чертовски приятно удивлять Эдварда раз за разом. Я с удовольствием вспомнила, как он поражённо застыл, когда я подошла, чтобы поправить ему галстук, и как бы вскользь царапнула ногтями белоснежную ткань рубашки. Прохладная гладкая ткань так и просила ласки. А я привыкла потворствовать своим желаниям. Я распрямляла невидимые складки, чувствуя, что дразню опаснейшего хищника на земле.
Как я уже говорила, диагноз ясен. И мне этот диагноз нравился, потому что любовь куда приятнее ветрянки, ею можно заболеть повторно.
Сейчас рядом с нами медленно кружились нарядные пары, сверкали мягким светом гирлянды, благоухали цветы, запах которых с наступлением вечера лишь усилился…
— Я люблю тебя, Белла, — нежно прошептал этот мальчик с глазами мужчины.
Моё сердце сладко забилось. Сколько раз он говорил мне, что любит, слыша в ответ лишь мой пульс?
Его слова почти заглушилa музыка вальса и чуть хриплый голос Франсуа Фельдмана. И было что-то ужасно трогательное именно в этом признании. Он, кажется, даже не надеялся, что я услышу…
Наверное, поэтому промолчать в очередной раз я просто не смогла:
— А я люблю тебя, Эдвард Каллен.
Его руки на моём теле на мгновение дрогнули. Но с шага парень не сбился, всё так же красиво кружа меня в танце.
По его ошеломлённому лицу я поняла, что могу продолжить:
— Моя жизнь была чётко расписана с самого детства. Планы на учёбу, работу и семью не терпели ни малейших изменений годами. Я не мечтала о любви, тем более о такой ранней…
Смотреть в взволнованные глаза цвета золота почему-то стало невероятно сложно после этих слов, и я опустила взгляд на свои белые туфельки.
— Честно, ещё полгода назад я даже не думала, что это чувство мне в полной мере доступно… А потом появился ты, — сглотнув чуть вязкую слюну, я смогла продолжить. — Не знаю, когда именно страх превратился в азартное соперничество, непонимание — в расположение, любопытство — в устойчивый интерес и, главное, когда дружба приняла оттенки нежности, ревности… Я сейчас даже не вспомню, когда я впервые заметила зудящую потребность видеть тебя, делиться с тобой мыслями, касаться, слышать твоё одобрение, чувствовать твою поддержку и защиту… Слушать твой смех. Ты сделал невозможное своим вниманием и терпением… Я не знаю, что ждёт нас впереди, но я хочу идти вперёд именно с тобой.
Мы уже не танцевали. Застыли, глядя в глаза друг другу. В его взгляде я видела всё ту же нежность, любовь, а ещё в нём плескалось счастье. Бережно, будто я сделана
Я задержала дыхание, почувствовав почти невесомое прикосновение холода. Эдвард поцеловал меня. Сначала скулы, кончик носа, щёки, уголок губ… Моё сердце, кажется, делало кульбит от каждого нежного поцелуя, но внутри натягивались тонкие струны нетерпения.
Встав на цыпочки, обнимая своего ожившего Тутти за шею, я решила, что вполне могу позволить себе эту смелость… Белый бал… Белый танец… И такие притягательные бледные губы прекрасной ожившей статуи мальчика с горячим сердцем.
Самые светлые моменты всегда уходят быстро и безвозвратно
— Возвращаю в целости и сохранности, мистер Свон, — церемонно кивнул Эдвард и позволил себе лишь бережно сжать мою ладонь на прощание — да, сейчас мы очень приличные.
Закрывая за ним дверь, я надеялась, что он придёт сегодня ночью. При мыслях об этом я, кажется, покраснела.
— Вы рано, — удивился Чарли, окинув меня подозрительным взглядом, но, не увидев ничего криминального, успокоился и позволил себе улыбку.
— Я никогда не задерживаюсь на танцах, пап, — тепло улыбнулась в ответ и присела рядом на диване, прислонив голову к его плечу.
Отец обнял меня. И я позволила себе расслабиться, с удовольствием вспоминая сегодняшний день.
Мы могли бы долго сидеть так, ничего не говоря друг другу. Он видел изменения, что произошли со мной в последнее время, а сегодня они были особенно заметны, но папа признавал моё право на личную жизнь и не спрашивал, почему у меня горели щёки и сияли глаза. Он доверял мне.
— Спасибо!
Улыбка папы чуть дрогнула. Его глаза были направлены на телевизор, но вряд ли он так сосредоточенно смотрел рекламу ореховой пасты.
— И тебе спокойной ночи, милая…
Я улыбнулась. Его мысли витали очень далеко…
Поднимаясь к себе, я устало снимала тяжёлые серьги. Длинный подол платья путался в босых ногах, а сложная причёска давила на голову. Я чувствовала себя Золушкой, которая сбежала с бала, потому что быть красивой долго — слишком утомительно.
Эдвард уже ждал меня в спальне. Медленно подойдя ко мне, застывшей у двери, он осторожным движением коснулся моих губ. Я вздрогнула.
— Тебе больно? — обеспокоенно спросил мой Тутти. В его глазах забота и вина.
Я покачала головой:
— Они просто стали очень чувствительными.
Вампир смотрел на меня и, кажется, не решался поверить. Положив серьги на комод, я повернулась спиной к Эдварду:
— Пожалуйста, помоги расстегнуть…
Я почувствовала, как Эдвард застыл на несколько мучительно долгих мгновений. Не было слышно даже дыхания. А потом рядом с моей шеей расстегнулась первая робкая жемчужная пуговка. Моё сердце забилось быстрее. Холодное частое дыхание пускало мурашки, касаясь разгорячённой собственной смелостью кожи. Я спиной ощущала, как взгляд Эдварда следует за каждым новым сантиметром, за каждой косточкой позвоночника… Тридцать пуговиц. До самых бёдер. Маленькое ли это испытание для мужской воли?