Я сам свою жизнь сотворю… Лепестки сакуры. Белый город
Шрифт:
С такого сюрреалистического сюжета и началась наша жизнь на новом месте.
Новая школа
— Солидный фраер, — сказал плотный прыщавый юноша, мой новый одноклассник, и я даже оглянулся, кого это он имеет в виду.
Оказалось, меня. Это была неправда. Какой же я «солидный» — худенький, еще низкорослый, с вечно вспыхивающим от смущения лицом?
Я стою вполоборота рядом с окном, не в силах оторваться от потрясающей картины, которая из него видна: внизу почти до самого горизонта простиралась голубая вода.
— Что это за город, там, на горе? — спросил я у стоящей рядом со мной полноватой высокой девушки.
— Это Градижск, — небрежно ответила она.
— Шуба, Мира идет, — раздался чей-то голос.
— Знакомьтесь, ребята, это наш новый ученик. Он почти отличник, — громко произнесла появившаяся в двери учительница, наш классный руководитель, Мира Израилевна, красивая брюнетка, со слегка пробивающейся проседью.
— Пусть идет ко мне, раз он отличник, — махнул рукой крепкий черноволосый парень с низким лбом.
— У меня по русскому четверка, — уточнил я, усаживаясь за предпоследнюю парту, и внутренне ликуя: неужели теперь я буду видеть эту воду и гору каждый день?
Школа была новая, как и все здания в том городе, сложенная из белого силикатного кирпича, трехэтажная, по всей видимости, типовая. В ней было все, что нужно для обучения: и просторные классы, и спортзал, и актовый зал, и небольшой школьный стадион, обнесенный, как и все, что принадлежало школе, невысоким металлическим забором.
Но главным ее достоинством, был, как мне казалось, изумительный вид из окон нашего класса, открывавшийся на Кременчугское водохранилище, которое мы иначе как море и не называли.
Как осени дни в сентябре лучезарны,
И как-то особо светлы вечера,
И воздух на солнце густой и янтарный -
Я все это помню, как будто вчера.
Как будто вчера я ходил в эту школу
В сосновом бору на пригорке крутом.
Плескалось внизу рукотворное море,
И спящим котенком лежал волнолом.
Всегда приходил в половине второго
Крылатый корабль и тянул за собой
Два уса воды желтовато-зеленой
Под ласковым небом над тихой водой.
Здесь девочка в белом казалась мне чудом.
Я память о ней навсегда сберегу.
Ах, милая школа, как рвался отсюда,
А нынче вернуться уже не смогу.
Эти строки я написал, когда уже успел соскучиться по школе основательно, с одной стороны, а с другой позабыл почти про все, отчего так хотел убежать.
Наверное, таковы свойства нашей памяти.
Наш класс был, по совместительству, еще кабинетом ботаники и анатомии, о чем свидетельствовали многочисленные кадки растений на подоконниках и гербарии, и муляжи скелетов за стеклянными стенками шкафов, стоящих вдоль двух стен.
Мои новые одноклассники жили в, основном, в двух частях городка. На Верху жили дети строителей ГЭС и были, как правило, приезжими. Их родители первыми получили квартиры в новых домах, привезли сюда семьи, обжились.
Затем
Другие жили в Табурищах. Это были потомки казаков, их родители не только строили ГЭС, но и вели личные хозяйства с огородами, фруктовыми садами и домашней живностью. Их дети, разумеется, уже на равных участвовали в домашних делах.
Я чувствовал, насколько многие мои одноклассники по своему жизненному опыту были старше меня.
Было одно весьма таинственное занятие, которое объединяло некоторых из этих ребят. То один, то другой приходил в школу сонными, и тогда его подталкивали и, полушутя, спрашивали:
— Сколько?
— Пять (а иногда семь или восемь) — следовал ответ.
Позже я узнал, что ребята по ночам ходили браконьерить на ГЭС, что было весьма рискованным занятием, а рыбу сдавали задешево какой-то старухе-перекупщице.
Еще одно приятное отличие здешней школы, от школы, в которой я учился в Закарпатье — здесь все классы учились в одну смену. Поэтому занятия начинались не очень рано, как мне помнится, часов около одиннадцати.
Мои родители сняли для нас жилье на обочине Табурищ. Поэтому в школу мне приходилось идти сначала по сельским улицам, а потом через парк. Сразу после приезда эти переходы мне очень нравились.
У нас было два маршрута для прохода по парку. Один, более длинный, предполагал проход по тропинке в глубине парка с постепенным подъемом по овражку почти перед самой школой. Другой маршрут обходил парк почти стороной, но по нему нужно было преодолевать крутой подъем в горку, буквально нависающую над домом еще одного моего одноклассника — Вити Нестеренко, смуглого, похожего на цыганчонка.
Пока не опала листва, я неизменно выбирал маршрут подлиннее. Как приятно было шуршать желтыми листьями, образующими на дне оврага глубокие скопления, мягкие, как перины.
Вечером, разумеется, я предпочитал другой маршрут.
Когда выпал снег и на горке его изрядно укатали, выбор стал не таким однозначным: либо выбираться по оврагу, иногда по плохо протоптанной тропинке, либо карабкаться по крутому склону обледеневшей горки.
Я почему вдруг заговорил об этой горке?
На память мне пришли эпизоды с моей одеждой. Я всегда был к ее выбору очень непритязательным. И безропотно носил то, что давала мама, и что можно было купить в магазинах на наши очень ограниченные финансы.
В тот год у меня был новый костюм, потому что из старого я быстро вырос.
Костюм сшил наш хозяин из странной ткани, похожей на тонкое байковое одеяло. Кроме того, на мне было длинное, сшитое на вырост пальто из отцовского отреза на офицерскую шинель.
Дополняли мою экипировку высокие шнурованные ботинки на очень толстой резиновой подошве с глубоким как у грузовика протектором.
Вероятно, мама купила их где-то на барахолке, и были они, возможно, еще трофейные или попавшие к нам по «ленд-лизу». Мы их в шутку называли гд, что составляло аббревиатуру от не совсем приличного слова: говнодавы.