Я сам свою жизнь сотворю… Лепестки сакуры. Белый город
Шрифт:
— Да откуда я знаю, за что? — не выдержал я, потому что, действительно не знал этого.
Но дома, лежа в постели, глотая слезы, я начал о чем-то догадываться.
В ту ночь светила дивная луна.
В небе, пронизанном голубым светом, висел огромный слепящий шар, такой, что даже больно было на него смотреть. Он сиял над приязненным миром, из которого я видел только малую часть — село, лежащее в низинке между двумя холмами, с гребенчатой верхушкой леса и картофельным полем.
Я видел только часть, но знал, просто уверен был, что и весь окружающий мир такой же
Тот час же за последним двором, за плоской площадкой начинался залив. Вернее, я знал, что там должен быть залив, но видел слепящее металлическое зеркало, как будто даже выпуклое, возвышающееся своей срединой над лужайкой, тоже светлой и сияющей.
Попадая ногой в маленькие рытвины, я, конечно, понимал, что наша площадка не что иное, как выгон для скота, бесчисленное число раз шествующего из села на водопой и обратно.
Но в том то и заключалось очарование этой ночи, что лунный свет преобразил, колдовски окружающую нас природу как Золушку, и, может быть, как в случае с Золушкой, не просто набросил сверкающий свой наряд, но раскрыл и высветлил самую сущность ее нетленную.
В колхоз нас привезли на катере и высадили на местной пристани. Разместив по несколько человек в частных домах, нас отправили на картофельное поле. Целый день мы всем классом копали клубни и набивали их в мешки, а вечером, не сговариваясь, высыпали на деревенскую улицу и до глубокой ночи играли в салочки, по-местному в «квача».
Тот, кто приходил позже, автоматически становился «квачом» и должен был поймать первого, кто подвернется под руку.
А остальные прыгали вокруг и старались попасться на глаза раньше других. В тот вечер я так ловко бегал и изворачивался, что ни разу не дал себя поймать.
Наверное, все-таки, напрасно, потому, что я тогда бы мог погнаться за Таней, и коснуться плеча девушки, с которой я не успел еще по-настоящему и парой слов перемолвиться. Мой сосед по парте Толя Кулиш, в отличие от меня, то и дело водил, хотя бегал ничуть не хуже.
Едва приняв кон, он тут же бросался за Таней, и, догнав, с торжествующим криком набрасывал ей на голову свой пиджак или выкидывал еще какую-нибудь штуку.
— Э, так не интересно, — кричали им вдогонку, когда они убегали слишком далеко.
Но мне все было интересно: и то, как звучит ее смех, и как она бегает, пусть не очень легко, но, все-таки, достаточно быстро.
Я видел, что она нравится Толику, но это ничуть не задевало меня. Мне казалось, что все должны восхищаться ее прелестью, так же, как красотой этой ночи, и неба, и залива. И это мог не заметить только слепой.
Утром я не смог есть и, сославшись на отсутствие аппетита, выпил только стакан чаю. Против ожидания, губа распухла не сильно.
Первые три урока — и в этом было мое спасение — занятия проходили в столярной мастерской. Я почти любил это время. Заточить на бруске лезвие рубанка, настроить инструмент
Вжик — вжик.
На гладкой поверхности доски в разводах годичных слоев отдыхает твоя измученная душа.
На перемене ко мне подошел Тесленко, скривив рот в странной для него усмешке, сказал:
— Это Кулиш тебе подстроил за Таньку Тихову.
— Но это еще не все: в подъезде нас поджидали сам Кулиш и Шема с Емелей.
— Ладно, — ответил я, продолжая строгать, — там видно будет, — и сплюнул в ворох опилок розовую слюну.
Так и не дождавшись конца третьего урока, ребята побежали смотреть на место аварии «Некрасова». Остались дежурные — я и Кулиш, — следующие по списку. Молча, не глядя друг на друга, подмели под верстаками, и, сложив мусор в носилки, отнесли в яму за забором школы.
Я долго пытался разжечь отсыревшие стружки, а Кулиш молча стоял наверху. Когда пламя разгорелось и, отряхиваясь от прилипших опилок, я вылез наверх, он мрачно посмотрел на меня:
— Ладно, если хочешь, мы можем с тобой столкнуться.
— Как это — столкнуться? — не понял я.
— Ну, подраться, вон там, в лесу после уроков.
— Да пошел ты к черту, понимаешь? — на этом «понимаешь» у меня задрожали губы, но я сдержался.
— Ну, как знаешь, — он пожал плечами, поглядел на огонь и, не спеша, увязая в размокшей после дождя глине, направился к спуску.
Не направо, по лестнице, а напрямик, так было ближе. Когда я пришел в класс, там еще никого не было.
Девушки проходили практику по предмету «кройка и шитье» в другом помещении. Следующим был урок истории.
Я сел за парту, открыл учебник. Глядя перед собой в одну точку, стал почти с ужасом думать о том, что сейчас откроется дверь и войдет кто-нибудь из моих одноклассников.
Неужели только вчера я был так совершенно и безоблачно счастлив?
И как могла случиться именно со мной эта ужасная история?
В класс они ввалились все вместе, нисколько не обращая на меня внимания и все еще обмениваясь впечатлениями о ночном шторме.
Однако я заметил, что все уже знают обо мне. Впрочем, мне, кажется, сочувствовали. Я встретил только один или два насмешливых взгляда, заставивших меня мучительно сжаться и покраснеть.
Как я отсидел оставшиеся уроки не знаю.
Хорошо еще, что меня ни разу не вызывали к доске. Уж на этот раз я бы неминуемо провалился.
На перемене, когда я прогуливался по коридору с гордо поднятой головой (а что еще оставалось мне делать?), ко мне подошла Таня.
В другое время я бы удивился, но только не сейчас.
— Ну, что еще? — спросил я недовольно, как будто меня оторвали от важного дела.
— Гена, — заговорила она участливо, не заметив моей грубости, — Толька что-то тебе сделал из-за меня? Хочешь, я скажу Рудину, и он отлупит Кулиша? Рудин «король города» и все для меня сделает, — добавила она торопливо, расценив, очевидно, мое молчание, как неверие в ее возможности.
Я молчал, как истукан.
— Ну, что ты решил? — спросила она, начиная уже сердиться на мое молчание.