Я сам свою жизнь сотворю… Лепестки сакуры. Белый город

Кумохин Геннадий Вениаминович

— Да, ничего — отвечал я, потому что не знал, что ответить.

У меня вдруг возникло ощущение, будто я нахожусь не здесь, а где-то далеко-далеко и вижу ее, как если бы смотрел в бинокль с обратной стороны.

Там стоит чужая девушка и что-то говорит мне, а я едва слышу ее.

Ее голос, низкий, грудной со слегка заметной картавинкой, сейчас он не завораживает меня, а даже раздражает.

А вот и я ей что-то ответил, но голос совсем чужой и доносится он тоже издалека:

— Собственно говоря, это тебя не касается, ты совершенно не при чем в этом деле.

И опять мы стоим и молчим.

Наконец, там,

вдалеке, девушка не выдерживает.

Она явно обижена, она пожимает плечами:

— Я ведь помочь хотела.

— Спасибо, я сам.

Девушка поворачивается и уходит. Но что же я делаю?

Нужно немедленно вернуть ее. Ведь это же навсегда!

Но сил у меня нет, и я только судорожно прижимаюсь к решетке у окна, возле которого мы разговаривали.

Таня уходит.

Но разве это та девушка из моей лунной ночи? У нее тяжеловатая походка и ученическая форма смешно и неестественно облегает ее уже сформировавшуюся фигуру.

Странно, как я не замечал этого раньше.

После этого мои отношения с одноклассниками еще долго были, так сказать, на точке замерзания.

Вероятно, наиболее полно общественное мнение обо мне высказала тогда Лиля, откровения которой я подслушал случайно:

— Ах, это дитя, Гена Кумохин!

На улице Строителей

Прошло больше года, прежде чем родителям удалось получить коммунальное жилье. Это была одна комната в трехкомнатной квартире. Она находилась на первом этаже двухэтажного дома, уже не нового, но приземистого и крепкого. Наша комната была расположена в конце длинного и узкого коридора, рядом с крохотной кухней. Комната тоже была маленькая, как сейчас помню, одиннадцать с половиной квадратных метров. Вчетвером мы едва в ней помещались, особенно ночью. Мне довелось спать на раскладушке, и чтобы выйти из комнаты, нужно было приподнять мою раскладушку до уровня груди.

Волей-неволей нам пришлось оккупировать и кухню. Благо, в двух остальных комнатах жили старушки. Одна была маленькая и незаметная, как мышка, а другая высокая, сухопарая с громким голосом. Обе были одинокие и жили на свои крохотные пенсии. У мышки была пенсия двенадцать рублей, а у сухопарой восемнадцать. Поэтому в их рационе питания были в основном каши, и на кухне они долго не задерживались.

Мы же, после изнуряющей борьбы с вечно дымящей печью, чувствовали себя почти на вершине блаженства. Кроме того, в доме был водопровод, так что я, практически впервые за свои пятнадцать лет, мог в полной мере насладиться и этим благом цивилизации. Правда, я не торопился по утрам пользоваться краном, и, несмотря на уже наступившие холода, по утрам выходил во двор умываться под колонкой. У меня был заготовлен обломок кирпича, подсунув который под ручку, я добивался непрерывного течения струи без участия рук. Через дорогу напротив нашего дома находилась автобусная остановка, и пораженные бабули, укутанные в теплые шали, почти с ужасом смотрели, как худенький подросток в одних трусах и тапочках на босу ногу в клубах морозного пара неторопливо шлепал домой.

— Тю, скаженый, — доносились до меня комментарии моих невольных зрителей.

Но эти представления скоро прекратились, потому что недовольный управдом обнаружил перед колонкой огромную замерзшую лужу и велел заглушить воду до весны.

Я по-прежнему продолжал, подобно удаву, проглатывать

огромное количество книг. Но теперь уже сидя на кухонном стуле, что было гораздо удобнее, и мне больше не нужно было кутаться.

Сейчас немного даже странно вспоминать о той жажде знаний, которая захлестывала меня целиком. Вот как я мог, например, провести свой выходной день. С утра слушать какую-нибудь научно-популярную передачу по динамику на кухне, затем полдня читать свои книги, а потом в одиночку отправиться бродить дотемна по берегу моря или по парку.

Кроме того, я начал вести нечто вроде дневника, только стихотворного, в котором описывал, например, частые смены весенней погоды, прилет скворцов, но иногда, незаметно для себя, появлялись тоскливые строчки, в которых я жаловался на одиночество. Эти свои упражнения, я, разумеется, никому не показывал.

С приходом весны я значительно увеличил дальность своих пеших походов. Кроме уже привычных зарослей белой акации и вездесущих тополей новым явлением для меня были рощицы дикой абрикосы — жердели, в апреле удивительно густо покрытых розовыми ароматными цветками.

В саду последняя метель

Опавших лепестков.

И горьковатый легкий хмель

Цветенья и костров.

Однажды, я, как обычно, в одиночку, гулял по парку и услышал чудесные звуки музыки, которые раздавались в летнем кинотеатре. Я подошел поближе, а для того, чтобы увидеть, что происходило на сцене, залез на ветку ближайшей к ограде кинотеатра сосны. После сеанса я подошел к афише и увидел, что показывали, к слову сказать, редко идущий тогда фильм-балет «Ромео и Джульетта» на музыку Прокофьева с Галиной Улановой в главной роли.

Но тогда, сидя на дереве, я зачарованно смотрел на чудесное действо. А когда зазвучали аккорды знаменитой сцены «чумы» и Уланова пронеслась, нет, буквально пролетела над сценой, я почувствовал, как мороз пробежал по спине, и чуть не упал со своей ветки. Так я понял, что мне нравится классическая музыка, и подумал: когда у меня появится возможность, я непременно буду ходить на концерты, на оперу и балет.

Что касается школы, то здесь у меня по-прежнему не было изменений, я ни с кем не сходился близко, хотя внешне у меня были приятельские отношения со многими ребятами.

На Днепре

Следующей весной произошло событие, которое, несмотря на его кажущуюся незначительность, стало одним из определяющих в моей бедной юности.

Отец купил лодку. Это была крепкая двухвесельная плоскодонка, такая тяжелая, что и два взрослых человека не смогли бы ее поднять.

О покупке мотора не могло быть и речи. Да я нисколько не хотел этого.

Я не мог дождаться того момента, когда сойдет, наконец, лед, и ее можно будет спустить на воду.

Несколько раз мы, еще по холодной воде, отправлялись на лодке вдвоем, а потом отец, убедившись, что я вполне освоился, разрешил мне выходить в плавание одному.

С той поры я перестал жаловаться в своих доморощенных стихах на свое одиночество.

Эта лодка и река стали моим вторым домом.

С ранней весны до глубокой осени пассажиры пароходов и хозяева моторных лодок, проносящихся мимо со скоростью ветра, могли видеть на реке странного паренька, терпеливо загребающего веслами на могучей реке.