Я слышу тишину
Шрифт:
Мы встретились глазами, больше не скрытые покровом тайн - беззащитные в своем доверии, отдавшиеся на волю друг друга.
Джонатан прервал молчание первым.
– Что ж, - сказал он.
– Вот теперь вы и правда знаете обо мне все.
Он ждал ответа, но слова покинули меня. Все, что проносилось в моей голове, казалось слишком мелким, глупым, незначительным. Возлюбленный мой принадлежал мне, а я -- ему. Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною было -- любовь. [2] Так что я молча подошла к Джонотану и поцеловала
2
Возлюбленный мой принадлежал мне, а я -- ему. Мед и молоко под языком его... Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною было -- любовь... Положил меня, как печать, на сердце свое, как перстень, на руку свою... Я давала ему все богатство дома моего за любовь, но была отвергнута с презрением...
– Ева цитирует "Песнь песней Соломона" (30-я часть Танаха, 4-я книга Ктувим, каноническая книга Ветхого Завета, приписываемая царю Соломону).
Это было совсем не так как раньше: наш поцелуй не напоминал ни один из тех, которыми мы до этого обменялись. Сейчас я не думала о том, насколько влажным был его рот, чем пахла его кожа и какими были на ощупь волосы его на затылке. Мед и молоко были под языком его, и я изнемогала от любви. Джонатан был моим - весь, без остатка, до самой последней клеточки, а я была вся его. В этот момент мы и правда стали одним - единым целым. Раньше я не думала, что слово "любовь" однажды покажется мне недостаточно выразительным. Если бы я сама могла выбрать момент своей смерти, это был бы он.
Когда мы наконец оторвались друг от друга, я едва могла дышать. Взяв меня за руку, Джонатан принялся показывать мне вещи, которые, кроме меня, никто не мог оценить по достоинству -- так ребенок демонстрирует свои любимые игрушки новому другу.
Здесь был великолепный, блестящий разделочный стол с удобными желобками для стекающей крови. Я видела подобные только в кино, и, признаться, всегда хотела иметь один такой в своем распоряжении. Здесь было множество инструментов, с помощью которых привычную форму человеческого тела можно было разделить на любое количество частей, вплоть до самых маленьких и совершенно неузнаваемых. Здесь была отличная, накрытая крышкой прорезиненная емкость, где получилось бы растворить без остатка полк солдат. Моя бутылка с серной кислотой на фоне гигантской канистры с той же жидкостью показалась вдруг маленькой и жалкой.
– О, только не смущайтесь, - Джонатан бережно поставил мой сувенир на стол для хирургических инструментов.
– Я приму это в дар. Кислоты ведь никогда не бывает слишком много, верно?
Я улыбнулась, все еще не веря своим глазам. Этот мужчина был не просто великолепен - он был идеален.
– Возьмите скальпель в ящике для инструментов, - предложил он.
– Или вы предпочитаете ножницы?
Поразмыслив, я выбрала ножницы, очень похожие на те, которыми Джонатан пользовался, чтобы срезать с меня одежду. Или, может, те же самые?
– Отличный выбор, - одобрительно кивнул он, глядя на меня с нежностью и восхищением.
– У меня есть фартук, если не хотите запачкаться.
От фартука я отказалась. В конце концов, мы не мясники.
– Вы не возражаете, если я включу музыку?
– спросил Джонатан.
– Это меня всегда успокаивает.
Я не возражала, и он щелкнул пультом. Из динамиков, спрятанных неизвестно где, полилась нервная, рваная мелодия. Пальцы невидимого пианиста порхали по клавишам до того быстро, что порой казалось, будто некоторые ноты доходят лишь эхом, словно слух не успевает вовремя распознать звук. Странно, что подобная музыка может кого-то успокаивать.
– Давайте, я угадаю, - сказала я.
– Бела Барток?
Джонатан довольно улыбнулся и кивнул.
– Видите, я был прав, когда говорил, что скоро вы начнете разбираться в музыке. Это третий фортепианный концерт, - начал он, натягивая резиновые хирургические перчатки.
– Барток умер, не дописав всего семнадцать тактов, и эту вещь завершил его ученик, Тибор Ширли. Если этого не знать, невозможно догадаться, что финал написан двумя разными людьми. Должно быть, они были очень близки...
Несколько секунд мы работали - слаженно, будто играли в четыре руки. Его лицо было так же сосредоточенно-спокойно, как тогда, на концерте, когда я впервые увидела его, а движения - до того легки и восхитительно-точны, что я готова аплодировать. Однако была одна вещь, которую мне вдруг захотелось прояснить.
– А ведь вы снова обманули меня, - сказала я, удаляя остатки рубашки Ярдли. Джонатан бросил на меня вопросительный взгляд, и я продолжила.
– Когда притворялись, будто убили его ради меня. Но я вас прощаю, потому что вы были восхитительны. Я вам почти поверила.
– Почти?
– уточнил он с улыбкой.
Я не выдержала.
– Совершенно поверила. Даже думала вас отпустить.
– А теперь?
– Теперь -- нет, - я покачала головой.
– Теперь вы мой, навсегда.
– Вы сентиментальны, - заметил Джонатан.
– От этого так тепло на душе! Вот я не никогда не собирался отпускать вас. Я люблю вас -- и сейчас сильнее, чем когда-либо. Пожалуйста, передайте мне ножи.
Я услужливо протянула поднос с большими мясницкими ножами - они куда удобней скальпелей, если не требуется тонкой работы. Джонатан размял пальцы, словно перед тем, как опустить их на клавиши рояля. Затем взял в руки нож.
– Что ж, приступим.
Нам некуда было торопиться. У нас было достаточно времени, чтобы закончить работу и поговорить.
– За что вы хотели убить Ярдли?
– поинтересовалась я.
– Он вам надоел?
Джонатан улыбнулся, внимательно глядя на меня.
– С чего вы взяли?
– спросил он.
– Я вас подслушала вчера ночью, в гостиной, - призналась я.
– Вон оно что, - Джонатан понимающе кивнул. Мое признание его, похоже, совершенно не обеспокоило.
– Ну, тогда большую часть вы уже знаете. Эд решил, что раз я подпустил его так близко и посвятил кое в какие тайны, то показал ему свою слабость, и мне можно угрожать. Однажды он даже довел меня до того, что я его ударил. Помните, вы спрашивали про царапины у меня на руках?