Я свидетельствую перед миром
Шрифт:
— Прекрасно! — сказал Борецкий. — Подождите, пока изобретут ракету, которая доставит вас на Луну. Вот там вы сможете спокойно заниматься своей наукой. Господь Бог, похоже, никак не поймет, что полякам хочется покоя. Мы должны быть частью Европы и разделять ее судьбу. Должны бороться, чтобы потом получить возможность мирно жить и работать. Судьба отвела нам самое худшее, самое неспокойное место на всем континенте, в окружении могущественных, алчных соседей. На протяжении многих веков нам приходилось с оружием в руках отстаивать само свое существование. И не успеем мы вернуть себе то, что нам принадлежит по праву, как на нас тут же нападают и нас снова грабят. Словно какое-то проклятие тяготеет над Польшей. Но что же делать! Хотим жить — надо бороться! И, словно для
Борецкий сверлил меня взглядом, будто в ту минуту видел в моем лице всех заклятых врагов Польши. Потом вдруг резко отвернулся и принялся расхаживать по комнате, нервно сплетая и расплетая руки за спиной. Наконец он успокоился, сел на свое место и стал методично инструктировать меня по поводу предстоящей поездки.
Инструкции были подробные и точные, Борецкий говорил властным, отстраненным тоном, как начальник с подчиненным. Но во взгляде его чувствовалась почти отеческая приязнь, и брови он время от времени хмурил с притворной строгостью, совсем как отец, наставляющий сына. В перерывах мы пили остывший чай.
— Прежде всего, — начал он, — помните, что от вас многое зависит. Вы должны будете повторить все, что услышите от меня, по возможности слово в слово, тем, с кем увидитесь во Львове, потом в польском правительстве во Франции, а также, если понадобится, другим лицам. Смысл этого сообщения заключается в том, что мы не проиграем войну до тех пор, пока будем ощущать себя единой нацией, иметь юридически и морально легитимное государство и сохранять волю к борьбе. Это и есть цель Сопротивления. Правительство должно в течение всей войны защищать нас и наши права и нести перед нами ответственность. Только при таких условиях есть надежда, что мы сможем успешно бороться с врагом.
Борецкий помолчал и продолжал еще более напористо:
— Вот основные положения, которые вы должны запомнить.
Первое. Мы считаем оккупацию Польши абсолютно незаконной. Присутствие немецких оккупационных властей ничем не обосновано и противозаконно.
Второе. Польское государство продолжает существовать, только в другом, продиктованном обстоятельствами виде. То, что оно загнано в подполье, — лишь временный фактор, никак не влияющий на его легитимность. Ему принадлежит реальная власть.
Третье. Мы не потерпим никакого польского правительства, сотрудничающего с оккупантами. Если такие предатели найдутся, они будут казнены. Хотя на территории Польши, — прибавил он с несколько циничной усмешкой, — легче убить немца, чем поляка.
Как я впоследствии понял, это был не столько цинизм, сколько результат многолетнего опыта. После каждой фразы Борецкий посматривал на меня, оценивая впечатление от своих слов и прикидывая, все ли я понял и запомнил.
— За границей нашему правительству обеспечена свобода и безопасность. И ему следует воспользоваться этой свободой и безопасностью для защиты наших прав и интересов. От посягательств не только врагов — немцев и русских, — но и… союзников. Помните: именно мы тут занимаемся главным делом — боремся с захватчиками. И будем бороться до конца, до последней капли крови, как поется в «Присяге» [57] . Мы, в свою очередь, обещаем правительству свою полную лояльность и поддержку.
57
«Присяга» (Rota) — стихотворение Марии Конопницкой, написанное в 1908 г. в знак протеста против преследования поляков на польских землях, принадлежавших Пруссии, и в 1910 г. положенное на музыку Феликсом Нововейским. «Присяга» впервые была исполнена на церемонии открытия в Кракове памятника в честь победы в Грюнвальдской битве (1410), одержанной объединенными войсками польского короля Владислава II Ягайло и великого князя литовского Витольда над тевтонским войском. Борецкий намекает на слова: «Не плюнет нам пруссак
Борецкий встал и снова принялся ходить взад-вперед, потирая руки. Я заметил, что они посинели от холода. Я тоже замерз, но забыл об этом, слушая пламенные речи Борецкого. Я смотрел на щуплого, сутулого пожилого человека, с виду такого болезненного и слабого, и поражался убежденности, несокрушимой вере и воле, заключенным в его немощном теле.
Я спросил, считает ли он возможным создать такую огромную, многоступенчатую организацию, несмотря на жестокий террор оккупантов. Он пожал плечами:
— Кто знает? Надо попробовать. Сопротивление должно стать не просто ответом на угнетение, а следствием официальной деятельности польского государства. Должна продолжаться политическая жизнь, причем в атмосфере полной свободы. Да-да, полной свободы, — повторил он, видя мое изумление.
— Какая может быть свобода? Немцы не допустят существования никаких политических партий!
— Разумеется. Немцы ничего не допустят, но мы не собираемся спрашивать разрешения. Будем действовать так, как будто их вовсе нет. Их присутствие ни на йоту не должно изменить наше поведение. Уйдем в подполье. Я имею в виду свободу в рамках движения Сопротивления. Каждая партия должна иметь все права внутри нашего государства. При условии, конечно, что она обязуется бороться с захватчиком и работать на благо демократической Польши. Ну и признаёт легальность польского правительства в изгнании и власть создающегося подпольного государства.
— Но тогда, — возразил я, — может получиться так, что все партии будут бороться с немцами порознь. Это распылит и ослабит наши силы.
— Не совсем так. Деятельность Сопротивления будет координироваться. Специальные органы административного управления будут защищать население от оккупантов, собирать информацию о преступлениях захватчиков и готовить структуры, которые заработают сразу после освобождения. Политическая жизнь пойдет своим чередом, без всякого давления, и все группировки получат возможность участвовать в борьбе с оккупантами. Но самое главное вот что! — Он заговорил медленно и раздельно, на каждом слове похлопывая ладонью по столу: — Сопротивление должно иметь свою армию. Необходимо, чтобы каждая вооруженная акция проходила под руководством верховного командования. Состав армии должен соответствовать политической и социальной данности. Каждая группа сможет поддерживать контакт со своей партией, но все боевые подразделения будут подконтрольны верховному командованию.
Видимо, на моем лице отражалось сомнение в успехе этого сложного и дерзкого плана, и Борецкий стал горячо убеждать меня:
— Не думайте, молодой человек, все мы понимаем, сколько времени и сил потребуется для осуществления этого плана, но понимаем и то, насколько необходимо, чтобы он заработал. Возможно, эта война чревата многими неожиданностями. И наша организация может послужить образцом для движений сопротивления в других странах. Во всяком случае, в той части Польши, которую оккупировали немцы, политические партии присоединились к этому плану, а скоро их примеру последуют те, кто очутился на территории, захваченной русскими. Польское правительство в Анже тоже должно согласиться с нашим планом. Кстати, вам об этом плане расскажут лишь в самых общих чертах. Деталей сообщать не будут. Их доставит в Париж и Анже другой человек. И мы надеемся, что вы не обидитесь.
Он наклонился ко мне, положил руку мне на плечо, улыбнулся и проговорил прямо в ухо, так что я почувствовал на щеке его дыхание:
— Это не значит, что мы вам не доверяем. Просто сегодня очень опасно много знать. Те, кому досталось это бремя — а я в их числе, — изнемогают под его тяжестью. И никак его не стряхнешь.
Борецкий распрямился, словно показывая, что еще не совсем изнемог, заглянул мне в лицо и, машинально покручивая на пальце перстень, сказал:
— Теперь давайте обсудим подробности вашей поездки.