Я свидетельствую перед миром
Шрифт:
— Узнаю, конечно, узнаю, — ответил профессор, мигая.
Я понимал, что у него еще остались сомнения. Прежде он любил меня, но как знать, кем я стал сегодня! Он пытливо разглядывал меня, словно зоолог, изучающий особь неизвестной породы. И наконец нехотя проговорил:
— Сейчас я очень занят, у меня скоро лекция. Если хотите, давайте встретимся в два часа у входа в парк рядом с университетом.
— Хорошо, буду ждать вас там. Жаль, что по определенным причинам не смогу послушать вашу лекцию.
Профессор улыбнулся. Видимо, подозрения его несколько рассеялись, но он все еще остерегался полностью довериться мне, положась на старую дружбу. Ему нужно было поразмыслить. До сих пор он вел себя очень осмотрительно — если я все же шпион, он ничем себя не выдал. Поговорить по-настоящему можно будет не раньше,
До свидания в парке оставалось два часа, и я решил отыскать за это время своего старого львовского друга. Не знаю, чему я больше радовался, когда меня посылали сюда: важности поручения или возможности увидеться с Ежи Юром [59] .
59
Ежи Юр (наст. имя Ежи Лерский; 1917–1992) — друг Яна Козелевского (Карского), в 1936 г. возглавил во Львове Союз польской социал-демократической молодежи, затем стал одним из руководителей Демократической партии. В ноябре 1939 г. не сдался немцам и вместе со взводом, которым командовал, через Венгрию пробрался во Францию. Карский рекомендовал его польскому правительству в изгнании как надежного курьера. 23 февраля 1943 г. Ежи Юр был заброшен с парашютом в Польшу и направлен как представитель правительства и всех четырех партий, входивших в Национальный совет (совещательный орган при правительстве и президенте с функциями парламента, в который входили представители поддерживавших правительство Национальной, Народной, Польской социалистической партий и Партии труда), в Делегатуру (представительство лондонского правительства на родине, тайный высший орган административной власти в оккупированной Польше). Он возглавлял в Варшаве службу информации и пропаганды Делегатуры, в июне 1944 г. был переправлен в Лондон, в 1944–1947 гг. был личным секретарем главы польского правительства в изгнании Томаша Арчишевского. В 1949 г. эмигрировал в США, преподавал в университете Сан-Франциско. В 1984 г. опубликовал книгу воспоминаний.
Ежи был года на три младше меня. Красивый малый, сын львовского врача. С нежным, как у девушки, лицом (приятели дразнили его из-за того, что у него не росла борода), голубыми глазами, светлыми волосами. Всегда безукоризненно одетый. Я познакомился с ним в университете, а потом мы вместе служили в армии — в одной артиллерийской батарее. Очень способный и умный, он был лучшим студентом на курсе, причем учебе никак не мешала политическая деятельность, на диво бурная даже для Польши, где политикой нередко занимаются шестнадцати-семнадцатилетние ребята и девушки. Таких, как он, обычно называют фанатиками, маньяками, до тех пор пока они не добьются успеха. Ежи был ярым, последовательным сторонником демократии. И в школе и в университете он при каждом удобном случае излагал свои взгляды. Ни один школьный сборник на тему демократии не обходился без его статьи.
Все это огорчало его родителей, которые предпочли бы, чтобы сын больше времени уделял подготовке к будущей профессии. Помню, однажды мать при мне упрекнула его за то, что он слишком увлечен политикой. Ежи шутливо ответил:
— Такая уж у меня страсть. А что, мама, тебе бы больше понравилось, если бы я бегал по девочкам?
Аргумент подействовал — мать Ежи больше всего на свете боялась, как бы сын не связался с неподходящей женщиной. Она знала его влюбчивую натуру, видела, какой он молодой и красивый, и потому готова была смириться с чем угодно, лишь бы это отвлекало его от самой страшной опасности. Так Ежи добился разрешения заниматься после занятий «общественной работой».
— Она не знает, — сказал мне однажды Ежи, когда речь зашла об опасениях его матери, — что у меня хватает времени и на то и на другое.
Эта его «общественная работа» не всегда бывала удачной. В 1938 году во время студенческих волнений его избили политические противники, да так, что он чуть не месяц отлежал в больнице. К сожалению, в Европе борьба за демократию не всегда ведется демократическими методами.
По пути к дому Ежи я перебирал в голове воспоминания о нашей армейской дружбе и думал, удастся ли ее восстановить. Мне хотелось уговорить
Я постучал в дверь — так, будто возвращался из университета и невзначай забежал к приятелю.
Открыла незнакомая пожилая женщина.
— Ежи дома? — спросил я.
— Его нет, — ответила она. — Он поехал погостить к тете.
— А его родители?
— Их тоже нет.
— А где они?
— Не знаю.
Больше я ни о чем не спрашивал. Все и так было ясно: родителей Ежи выслали на восток, в Россию.
— Меня зовут Ян Карский, — сказал я. — Можно мне зайти к Ежи недели через две?
— Ежи говорил о вас, — сказала женщина, глядя мне прямо в глаза. — Я тоже его родственница. Заходите, конечно, если хотите, но по нынешним временам дожидаться тех, кто поехал погостить к тете, не всегда имеет смысл.
Ну понятно. Или Ежи скрывается, или он за границей.
Три месяца спустя я узнал, что он во главе десятка других молодых ребят бежал во Францию. Им удалось сохранить при себе много оружия: револьверов, ручных гранат и разобранных пулеметов. Каким-то чудом они перешли через Карпаты, пересекли венгерскую границу и при полном боевом вооружении предстали перед польским военным атташе. То есть в Венгрию прибыло настоящее воинское подразделение. Этот подвиг произвел сенсацию.
Впоследствии наши пути не раз сходились. Выполняя опасную работу подпольного курьера по особо важным поручениям, Ежи два раза за один год пересек туда и обратно все европейские фронты. Когда же мы встретились с ним в Лондоне, он выглядел умудренным и удрученным всем, что ему довелось пережить, но по-прежнему верил в будущее и отстаивал справедливость, свободу и порядок.
Я нашел профессора в парке, у старого здания университета.
На этот раз профессор был настроен на дружеский лад и решил мне открыться. Мы сели на скамейку, и я изложил ему намерения и планы варшавского руководства. Большую их часть он сразу же одобрил и даже стал предлагать какие-то конкретные действия. Профессор был готов принять участие в создании системы, предложенной Борецким, да и сам уже думал о чем-то подобном. Но чего-то он явно недоговаривал, я же не понимал, в чем дело. Однако он не стал делиться со мной сомнениями, а принялся расспрашивать о Варшаве, о том, насколько сильна наша организация и как она действует.
Слушал он внимательно, изредка задавая вопросы, чтобы уточнить какие-то, видимо необходимые ему, чтобы составить себе полное представление, детали. А под конец сказал:
— Есть кое-что, что вы должны понять и пересказать в Варшаве. Здесь совсем другие условия. Во-первых, гестапо и ГПУ сильно отличаются друг от друга. У советских органов внутренних дел больше опыта и лучше выучка. И методы у них более совершенные — это тщательно продуманная и организованная система. Большая часть приемов, которые удаются в Варшаве, во Львове не пройдут. Тут у нас даже местные группы Сопротивления часто не могут наладить связь между собой — очень трудно сбить со следа агентов ГПУ и просто распознать их [60] .
60
Положение Сопротивления на оккупированной СССР территории в 1939–1941 гг. было сложным и трагическим. В декабре 1939 г. во Львов прибыли два курьера: один из Парижа, другой из Варшавы — с двумя разными приказами. В львовском Союзе вооруженной борьбы произошел раскол: одна группировка ориентировалась на Национальную партию, другая — на партию последователей Пилсудского. НКВД внедрил в их ряды своих агентов, и ячейки были разгромлены, подпольщики арестованы, а руководители расстреляны в феврале 1941 г.
— Я не думал, что у вас такая сложная обстановка.
— Мы живем в разных мирах.
Профессор теперь прекрасно владел собой, говорил размеренно и спокойно. Вопросы, которые он задавал, свидетельствовали о редкой прозорливости. Во всем, что он говорил, чувствовался мудрый расчет, твердое упорство, огромные знания. Все это никак не вязалось с его воробьиной внешностью, комичным долгополым сюртуком и все тем же кричащим галстуком-бабочкой. Я даже подумал, не нарочно ли он так эксцентрично одевается, сознательно или нет маскируясь.