Я свидетельствую перед миром
Шрифт:
Мы вернулись домой, гордые успешным дебютом. Перед крыльцом Данута тронула меня за плечо и неожиданно серьезно сказала:
— Погоди, Витольд, я хочу с тобой поговорить. Пойдем сядем на скамейку.
Я хотел пошутить, но сдержался. Мы дошли до скамейки и сели. Данута посмотрела по сторонам, чтобы убедиться, что поблизости никого нет, и только тогда заговорила:
— В ту ночь из окна ты действительно видел в саду меня, но подумал не то. Я была с одним человеком из Сопротивления, которого ты должен знать. Просто мы думали, что ты еще недостаточно окреп и не
Она встала, а я словно прирос к месту.
— Пошли, кузен, — засмеялась она. — Ужин остынет. Я такая голодная, что съела бы целую лошадь.
Не давая мне забросать ее вопросами, она взяла меня под руку и повлекла к дому.
Я дожидался Данутиного гостя с нетерпением и легкой тревогой. После такого долгого перерыва в работе я уже начал чувствовать себя бесполезным и опасался, не растерял ли всех своих подпольных навыков.
Ужин прошел в напряженной тишине. Нам с Данутой на этот раз не хотелось подкалывать друг друга. После чая она сослалась на головную боль и ушла к себе. Я еще немного поболтал с «тетушкой», а потом тоже поднялся в свою комнату, сел в кресло у окна и открыл книгу. Но я так устал после утомительной прогулки по жаре и постоянного напряжения, что меня очень быстро сморил сон.
Было около полуночи, когда кто-то коснулся моего плеча, — я открыл глаза и резко обернулся. У меня за спиной стояла Данута.
— Просыпайся, Витольд! — прошептала она. — Он ждет в саду. Спускайся минут через десять.
Она улыбнулась и ушла.
Видимо, им надо было сначала поговорить без меня. Выждав десять минут, я на цыпочках спустился по лестнице и вышел в сад. В темноте ничего не было видно. Вдруг я услышал голоса: Данута разговаривала с кем-то, чей голос тоже показался мне знакомым. Это был мужчина, но я его не узнавал. Данута плакала. Жаловалась, что нет денег, что немцы забирают все, что они выращивают… А самое невыносимое то, что ей все время страшно за него. Я не верил своим ушам: она всегда казалась такой веселой, жизнерадостной, уверенной в себе. Мужчина старался ее успокоить.
Я подошел поближе и с удивлением узнал в загадочном незнакомце связного, который приходил в сарай, где я прятался после побега. Он нисколько не изменился — тот же молодой, элегантный, воспитанный офицер. Он повернулся ко мне с радушной улыбкой:
— Как дела, Витольд? Данута хорошо за тобой смотрит? Если что, разрешаю тебе всыпать ей как следует.
Я отвечал, что Данута злая, жестокая девчонка, но я стоически терплю все муки. И похвалил офицера за умение так здорово «растворяться в пейзаже» — я еле его разглядел.
«Растворяться в пейзаже» значило на языке подпольщиков сливаться с окружающей обстановкой до полной невидимости. Это считалось особым талантом.
— Благодарю за любезность, — ответил он. Похвала польстила, но и несколько смутила его. — Но я пришел обсудить твои дела, а не мои достоинства. Принеси нам молока и что-нибудь поесть, — сказал он Дануте. — Я проголодался. И кроме того, нам с Витольдом
Данута молча ушла. Кто этот человек: ее муж или жених? Но спросить я не решился.
Офицер растянулся на траве и вздохнул так, словно очень устал.
— Вот что я хочу тебе сказать, Витольд, — начал он. — Ты тут в доме все время наедине с Данутой. Сам видишь, она порядочная девушка…
— Зачем ты мне это говоришь? — Я в самом деле ничего не понимал.
— Ладно, не важно, — засмеялся он. — Просто сужу по себе и не вижу, почему ты в этом смысле должен быть не таким, как я.
Я попытался отшутиться:
— Но раз ты сам признаешься, что не пропустишь ни одной юбки, какое тебе дело до Дануты? Она, что ли, твоя жена?
— Нет, сестра.
Я онемел. Значит, это Люциан, тот самый брат, о котором Данута не разрешала матери упоминать.
Прежде чем я успел что-то ответить, пришла Данута и принесла молоко и еду.
— Что ж ты, сестренка, забыла о своих светских обязанностях, — весело обратился к ней мой чудной собеседник. — Мне пришлось самому представиться Витольду. Теперь ситуация прояснилась. — Он отхлебнул молока. — Но давайте поговорим о деле. Как твое здоровье, Витольд?
— Намного лучше. Я, безусловно, в состоянии работать и просто теряю время даром. Никакой опасности больше нет. Гестапо вроде бы давно перестало меня искать. В любом случае я так изменился внешне, что никто меня и не узнает.
Люциан посмотрел на меня и спросил со всей прямотой и искренностью, которая так располагала к нему людей:
— Что именно ты хотел бы делать?
Я подумал и ответил:
— Учитывая, с одной стороны, мое пока еще слабое здоровье, с другой — практический опыт в журналистике, думаю, я мог бы заниматься пропагандой.
Я говорил без особой убежденности, потому что мне не очень-то хотелось заниматься таким делом. Вранье, коварство, клевета мне не по вкусу, но поскольку таким способом можно нанести большой ущерб врагу, я был готов отбросить щепетильность.
Люциан словно читал мои мысли:
— Кажется, тебя не очень прельщает пропаганда? Ты получишь ответ через несколько дней.
На этом мы расстались.
Проходил день за днем, а Люциан не появлялся. Я изнывал от нетерпения, нервно расхаживал по дому. Шутки Дануты меня только раздражали, я огрызался в ответ. Но однажды вечером, когда я, мрачный, сидел вместе с ней в гостиной, кто-то бросил камушек в стекло. Мы подбежали к окну. Данута стала ругать брата за то, что он пришел так рано, а я терпеливо ждал.
— Не беспокойся, милая. Ведь до сих пор я не попался, правда?
Она разрыдалась:
— Какой же ты упрямый и легкомысленный! Ни о нас, ни о себе самом не думаешь! Что с нами будет, если тебя схватят?
Глаза у нее стали огромными, как у испуганной лани, и она выбежала из комнаты. Люциану было не по себе.
— Ее убивает эта жизнь, — сказал он в порыве откровенности. — Она такая ранимая, а приходится все время притворяться, скрывать свои чувства. Боюсь, это подорвет ее здоровье. Заботься о ней, Витольд!