Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
Интересно было смотреть, как он вскрывает новую пачку. Не торопясь, после нескольких безуспешных попыток, он отлавливал красненькую полосочку и обнажал крышечку пачки. Потом на разложенный специально для этого чистый лист бумаги П. В. вытряхивал всю пачку и несуетливо засовывал сигареты обратно одну за другой, теперь уже фильтром вниз.
— Не гигиенично браться руками за фильтр, а потом совать этот фильтр себе же в рот. А тем более, если кто-то со стороны попросит закурить. Сигарету не жалко. Но своих сигарет нет, уже нехорошо, куришь,
Не знаю, почему изготовители этого не предусматривают и не укладывают сигареты сразу правильно, чтобы их можно было, как полагается, брать за то место, которое потом сгорит.
У П. В. дрожали не только руки, но и губы. И голос. Выходило, что он как бы заикается, но это была именно дрожь в глуховатом голосе. Ничего страшного, если бы и заикался. Я знал в жизни много заик. Иные захлебывались, заходились своим заиканием, понять было трудно, а это дополнительно их злило и только ухудшало произношение.
Мой одноклассник Саша Баранников умело этим пользовался. Он и дома сильно заикался, но как он закатывался у доски…
Учителя не выдерживали и просили его представить ответ письменно. А я и позже никогда не встречал людей, которые умели списывать так мастерски незаметно, как Саша.
На основании своего ограниченного, но зато личного опыта скажу, что, в среднем, мои знакомые заики были поумнее остального знакомого народа. Может быть, потому, что бережнее относились к словам, думали прежде, чем сказать.
И еще одно обобщение, негде будет потом сказать. Иногда, в очереди, на улице, на стадионе встречаешь человека, который непрерывно орет. Ну может, не прямо орет как резаный, но говорит явно громче, чем требуется. Тема совершенно домашняя, он ничего никому доказать не хочет, а орет. Не обязательно он. Иногда она.
Я сторонюсь таких людей, среди моих близких друзей таких нет. Мне кажется, что постоянно орущие несколько глуповаты. Не то чтобы сразу олухи. Или именно олухи, и, во всяком случае, заметно ниже среднего, с заиками не сравнить.
И уж последнее, совершенно не политкорректное замечание, прямо связанное с предыдущим.
Часто орут плохо слышащие. Не хочу никого персонально обидеть, вполне допускаю, что в частном случае может быть прямо наоборот, но, в общем, по моему опыту, глухие и близкие к тому действительно соображают медленно и со второй попытки.
Куда тупее, чем, скажем, слепые, среди которых я встречал изумительных умниц и многознаек.
Петр Васильевич
Познакомили меня с Таванцом мои университетские учителя Смирновы, Елена Дмитриевна и Владимир Александрович. Они приводили знакомиться к Таванцам не только меня, но никто особенно не задерживался, а после того как Петра Васильевича сместили с поста заведующего сектором логики ИФАНа и он стал рядовым пенсионером, его
А я и студентом, и аспирантом, и доцентом приходил в гости. К этому времени уже не в Москве, а далеко в Томске жил, но, когда приезжал в командировки, никогда не пропускал случая зайти.
Иногда приводил жену Люсю, один раз старшего сына.
Жили Таванцы, Петр Васильевич и жена его, в прошлом балерина, Елена Иосифовна, на проспекте Мира, в доме не прямо на шумной улице, а внутри двора. В большом и тихом доме, отведенном научному генералитету, академикам и членкорам. На седьмом этаже у них была двухкомнатная, всего, квартира.
Комнаты — обе большие, метров по двадцать пять, с высоченными потолками. Обстановка исключительно скромная. Только необходимое и книжные шкафы.
А разговаривали мы с П. В. чаще всего, да что там, всегда, по тогдашнему обычаю, на кухне. Таванец сам хорошо и с удовольствием заваривал чай, и это, кажется, единственное, что они дома готовили. Ели торт или печенье, которые я с собой приносил, иногда принимали по рюмочке коньяка. Тоже если я приносил.
Не знаю, как они питались, Елена Иосифовна не готовила.
Петр Васильевич журил меня за гостинцы.
— Заходите в гости, Валерий, если можете почаще, заходите, мы вам всегда рады, а подкармливать нас не надо. И бутылка коньяка у меня всегда и у самого найдется.
Приехав, я звонил к ним и просился в гости.
— Конечно, конечно, заходите, Валерий. Вы прямо сейчас?
И мы договаривались о встрече. Таванец сам открывал дверь и как бы загораживал собой вход. А за его спиной тут же возникала Елена Иосифовна, почти всегда с сигаретой, она курила много чаще.
— Валерий, мы с Еленой Иосифовной так рады, так рады, что вы пришли. К нам же теперь никто не ходит.
И мы усаживались за крохотный столик в кухне пить чай и разговаривать.
Я никогда не встречал и никогда уже не встречу людей с такой энциклопедической, могучей эрудицией в области искусства. Особенно в сфере живописи. И в области кино. И более всего в поэзии.
Таванец был членом Союза писателей, членом Союза журналистов и членом еще каких-то творческих союзов.
Он был приглашенным лектором во ВГИКе и каком-то еще театральном вузе, читал там лекции по истории кино, но по мере усиления дрожания голоса все реже принимал приглашения.
Входил в художественные советы двух театров, театра Эфроса и «Современника», кажется, но манкировал своими общественными обязанностями и никуда из дома не выходил. Даже работу свою посещал не каждую неделю.
Сектор, руководителем которого он был лет уже тридцать, как-то управлялся без него, а он заскакивал иной день на полчаса, чтобы поздороваться, подписать бумаги, перекинуться несколькими словами и получить зарплату. Сотрудники сектора по очереди приписывали его имя в соавторы к своей статье, так что все было по правилам.