Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
При этом она быстро увлекалась и, клацая челюстями, торопливо говорила, сама себя перебивая, перескакивая с темы на тему. При этом она совершенно свободно, хочется сказать, с удовольствием, путала имена, посты и даже страны.
Нельзя сказать, что она врала, она как бы отдавала не полный отчет. Завравшись, она внезапно принималась хохотать узнаваемым прокуренным голосом.
Эта ее, как бы поаккуратней выразиться, словесная безответственность иногда возмущала меня, и я неделикатно ее перебивал:
— Да не мог Такой-Сякой этого сказать!
— Но Этот-то возглавляет
— Не может этого быть! Иван Иванович Ивсякий никогда в жизни этим не занимался, ну подтвердите, Петр Васильевич, — и поворачивался к Таванцу за поддержкой, а он…
Установив голову на руку, он смотрел на жену с таким счастливым покоем на лице, с таким умиротворением, всепрощением, умилением, любованием, что у меня пропадало всякое желание сопротивляться и спорить.
Так люди смотрят на любые движения обожаемого чада.
Я был уже здесь, когда Таванец умер. Я написал письмо Елене Иосифовне с самыми нежными и горьким соболезнованиями. Сказал, что, к стыду своему, не имею ни одной фотографии дорогого мне человека, Петра Васильевича. И спросил ее: разрешит ли она мне при случае опубликовать что-нибудь о Таванце, может быть упомянуть и ее. Она прислала чудную фотографию, где оба они так похожи на самих себя.
И письменно меня благословила на любые публикации о Таванце и о ней самой.
Таванец
П. В. говорил на прекрасном, лексически богатом, переливчатом русском языке, но с заметным украинским акцентом. В его речи практически не звучали украинизмы, но русские слова произносились с украинской мягкостью, на письме надо было ставить мягких знаков куда больше, чем по правилам грамматики. Непередаваемо.
Как-то он прочитал мне басню Николая Эрдмана (я не знал, что Эрдман басни писал, тем более что с антисоветским оттенком и часто не вполне приличные):
Однажды ГПУ пришло к Эзопу
И взяло старика за ж…
А вывод ясен:
Не надо басен!
Так, как П. В., слово «вьзЯло» мог сказать только хохол.
Он хорошо знал и любил украинскую литературу.
Однажды спросил:
— Валерий, вам нравится Тычина?
— Это который Павло? «В поле трактор тыр-тыр-тыр, мы стоим за прочный мир»?
Ходила такая злая пародия, ничего больше я не знал и не пытался, даже когда попадалось на глаза.
— Нет, Валерий, он в молодости был очень тонким лириком, прекрасным поэтом.
— Когда я был еще совсем молодым, — смягчая звуки, рассказывал Таванец, — меня очень увлек марксизм. Я читал, изучал, спорил с друзьями… Я был начитанным хлопцем, из интеллигентной семьи, папа мой был образованным человеком, — и хитро посмотрев на меня, — немного антисемитом, киевские интеллигенты неодобрительно отзывались о евреях. Но это на словах, а в жизни, в случае погрома, он в нашем доме евреев укрывал, к нам прятаться евреи приходили.
Я с раннего детства с книгами. И марксизм пришелся
Я сначала и Ленина, и Сталина очень любил, почитал. И Троцкого, и Бухарина, а когда в марксизме разочаровался, сразу увидел разницу и между ними…
— Но Ленина-то, небось, вы, Петр Васильевич, любили и уважали до конца…
— Нет, Валерий. Я и разочаровываться в марксизме начал именно что с ленинизма. И разглядел, разгадал, какая это глупость. Чепуха. И не просто глупость, а злая, вредная глупость. Потом Энгельс. Он мне какое-то время больше всех нравился, был самым понятным, убедительным. А потом я начал находить ошибки, ляпы, а потом просто несообразности, особенно там, где он говорит о математике, о науке. Причем тон этот, не допускающий сомнения. Вы замечали, и у Ленина такой же… Дольше всех у меня уважение сохранялось к самому Марксу. Может, потому, что я не считал себя подготовленным в экономической сфере. Потом подтянулся, я умею много читать и запоминать, много прочел и увидел несообразности и у Маркса.
Но самое главное, Валерий, это оказалось не теория, а сама жизнь. Я еще Елену Иосифовну не встретил, когда всерьез задумался над тем, как же жить теперь. В такой стране. Хорошо дуракам, они ничего не понимают, всему верят. Видимо, и я вначале был таким дураком. Я помню, какой у меня был энтузиазм. Ну а если не дурак, то как жить? В этой стране. Надо пойти на Красную площадь, облить себя керосином и поджечь. (П. В. говорил мне это потому, что как раз в это время произошло несколько таких случаев.) Надо быть героем, борцом! Вот есть такое определение, что герой — это этический гений. А гении — это редкость! Не в каждой стране, не в каждый момент времени.
Я понял про себя: нет, я не герой. Не герой, не борец, не революционер, я — домосед, мне все это не по сердцу. Как же жить? Надо приспосабливаться. Надо стать прохиндеем. И я стал прохиндеем. Я, Валерий, всю жизнь прохиндействовал. Прямых подлостей я не делал. Старался не делать.
«Порядочный человек тот, кто делает подлости без удовольствия». Помните, Валерий? В этом сатирическом смысле я не только не прохиндей, но вполне порядочный человек.
Только то, что необходимо для выживания.
Подписывал все гнусные бумаги, которые я по положению, по должности обязан был подписать. И не каюсь. Такая страна. Слишком высоко задрали моральную планку. Или герой, тогда бери банку с керосином и иди на Красную площадь. Или прохиндей. Я не герой.
В этой стране герои добровольно погибают, а жить могут только дураки, которые подписывают, думая, что так и надо, или прохиндеи.
Вы же не дурак, Валерий!
Таванец от многих своих близких, от ближайших друзей добивался признания, что и тот прохиндействует, выживая в этой стране. Один из моих учителей как-то был пойман на рабочем месте, и от него потребовали, чтобы он подписал гнусную цидульку против Сахарова. Семья, работа, научные звания, карьера на подъеме… Он подписал.