Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
— Только без поцелуев, только без поцелуев…
Брезгливый.
Иногда Феня Ионовна обращалась к нему подчеркнуто ласково:
— Исачок…
— Феня, я уже сколько раз просил тебя: не называй меня Исач-ком! Когда ты зовешь меня Исачком, ты тут же просишь сделать меня что-то, чего я не люблю.
— Это-таки правда.
Познакомились они на фронте, оба были в чине капитанов. Общих детей у них не было, у каждого свои.
Поженившись, они уехали в Норильск, где платили другие, большие деньги, и там заработали себе на этот кирпичный дом в Завидово.
Встретили
Особенно странно, что нас полюбил Исаак.
Феня говорила:
— Понять не могу. Приезжают его навестить его дети. Уезжают, я ему говорю: ну дай им что-нибудь, в подарок, на дорожку — нет, приходится у него за спиной, втихаря им что-нибудь заворачивать. А тут он сам говорит: дай ребятам что-нибудь. Не жалей.
Не очень странно. Более десяти лет они прожили в Норильске. С кем там дружить?
С политически сильно не благонадежными. И постепенно они, особенно он, Иссак, прониклись. Вернувшись из этих крутых ссыльных мест в добропорядочные края аристократического Подмосковья, они увидели другую подслащенную жизнь, речи услышали иные, лживые. Не с кем было говорить про крамолу.
И тут я со своими довольно свободными теориями о стране державной несвободы. К тому же худые оба. Проникся родственными чувствами.
Они не жалели, подкармливали. Мы уезжали от них как минимум с сеткой яиц. Гусиных. Раньше мне как-то не доводилось видеть гусиные яйца, и теперь я знаю, что и большинству горожан. А они больше привычных куриных, как Украина больше Литвы. За один проход до общежития человек по пять спрашивали нас, где мы достали такие яйца.
Мы отвечали:
— Гусиные, — и спрашивающие смотрели с завистью.
Тетя Феня сказала нам, что их надо жарить, что вареные они не вкусные. Или наоборот. Наоборот мы и не проверяли. А потом они своих гусей зарезали и нам подарили два. Два гуся! А холодильника нет.
Мы очень старались. Человек семь нам с радостью помогло.
Прописаться в Завидове не удалось, хотя однажды я ездил туда и обратно, опять туда и обратно, два оборота в один день, и пожалел водителей электрички.
Тетя Феня с Исааком Яковлевичем познакомили нас со своим другом Гурвичем. Его еще в 1939 году по какому-то огромному, на два эшелона делу взяли, дали детский срок — 10 лет, сослали в каторжные лагеря под Норильском. Просидел он восемь лет, а потом еще несколько лет пробыл в норильской ссылке.
Себя он виновным не считал, как и все большевики, непрерывно сотнями писал жалобы и, уже после смерти Сталина, отсидев всего 14 или 16 лет, вышел досрочно. Вернувшись, потребовал реабилитации.
Ему отказали по той смешной причине, что он уже давно реабилитирован.
Еще во время войны.
На документе о реабилитации рукой выдающегося чекиста, который был не то правой, не то левой, не то средней рукой Берии, было написано: «Держать под стражей впредь до особого…» Последнее слово: «распоряжения» — не дописано. Страна тюремных порядков. Хамская власть.
Диктатура пролетариата.
Позже настала очередь самого этого чекиста (Кабулова), которого перемолола все та же
Дали этому Гурвичу в Москве двухкомнатную квартиру, которая, включая спальню и коридоры, была до потолка в три слоя набита книгами. Полки не выдерживали веса книг, и те печатными реками выливались на пол, перегораживая проходы.
У этого Гурвича (забыл имя-отчество) я несколько раз бывал дома, в Москве. У него единственного в жизни (других не вспомнил) украл книгу. По системе: взял почитать и не отдал. Книга была А. К. Гастева «Поэзия рабочего удара».
Еще тетя Феня и дядя Исаак хотели познакомить нас с Риммой Казаковой, но в виде сюрприза. Поэтесса приехала, радостная тетя познакомила нас, я жутко смутился — закомплексованный весь, и мы тут же без бесед-разговоров ушли на электричку, на два-три поезда раньше, чем собирались.
Матвеевка
Год мы как-то маялись, болтались. Для меня привычно, я даже не роптал, но Люся-то была совсем молодая. И она тоже не роптала, с какой-то легкостью, без истерии все воспринимала, будто у нас в запасе еще что-то есть.
Когда убедилась, что и в резерве тоже ничего, пошла на первый тяжелый подвиг.
А я, скотина, разрешил.
Люся ушла на заочное отделение и, пользуясь тем, что в паспорте оставалась московская, временная, студенческая прописка на пять лет, устроилась на работу.
Архивариусом в центральный московский штаб новой, только что появившейся организации ВАЗ.
Располагалась организация в Лаврушинском переулке, недалеко от Третьяковской галереи, в центре, удобно. И платили не минимальные 60 рублей, а чуть ли не сто. До этого мы получали две стипендии 30 плюс 30 плюс моя сторожевая ставка, еда под боком, но жилье в разных местах, а тут у нас появился шанс спать в обнимку. Тогда у нас не было сомнения, что лучше.
Однако квартира должна была стоить очень мало.
Мне же из сторожей пришлось уйти. Во-первых, ясно, что очень далеко. Где бы мы квартиру ни нашли, через ночь на Ломоносовский к девяти вечера. Утром, как есть немытый, на факультет и, главное, каждую вторую ночь опять порознь спать, зачем же тогда Люся с очного уходила?
Наверное, все это можно заменить двумя словами: тяжело жилось, но это история. В разных формах так жили миллионы. Вот я пытаюсь показать, как именно так.
Самая дешевая наша квартира обходилась нам в 15 рублей.
У меня не хватит грязных слов ее описывать, а матерными легко и убедительно передавать эмоции, но они не годны для передачи кон-кретций.
Забавно, что мы в этом углу не прожили и года. Хозяйка — злобная бабка, годная к присвоению ей звания Бабы-Яги второго ранга, поменяла ее с однокомнатной квартирой вместе на полную двухкомнатную квартиру.
К нам пришел, познакомился будущий жилец.
— Зачем вам эта, простите за выражение…
— Да не нужна она мне. Мне московская прописка нужна. Я женился на бабе только из-за прописки. У нее двухкомнатная была. Зачем ей двухкомнатная? Вот я и вырвал себе этот законный уголок. Только чтобы зацепиться. Прописка уже есть.