Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
Но были не только графоманы, но и литературно значащие фигуры. Был членом нашего лито, но скоро после моего прихода перебрался в Москву Руслан Киреев. В Москве он стал уважаемым прозаиком, его часто называют в первой десятке, членом редколлегии какого-то толстого журнала.
Саша Ткаченко, в прошлом футболист (он показывал мне свои со всех сторон покалеченные ноги как доказательство того, что надо уходить), которому стихи посвятил А. Вознесенский, стал потом секретарем Российского ПЕН-клуба.
Володя Гаухман, студент-медик, который стал капитаном первой крымской
Дружил с нашим лито и Володя Орлов, несколько шарообразный детский поэт, его часто печатали и в центральной прессе. Сейчас, после смерти, его именем названа школа и улица. А он, когда Советский Союз пал, опубликовал огромное число довольно острых политических сатир. Губерман, Иртеньев, Володя Орлов.
Кроме постоянных двенадцати — пятнадцати человек заходили в лито и гости. Из учителей в основном, хотя заглядывали и пролетарии. Как-то стал приходить довольно молодой еще директор школы. По фамилии Чернов. И сразу все его полюбили и стали стихи его хвалить. А мне как раз стихи его не нравились. Тем более что целую подборку его стихов сразу же опубликовали. А меня хвалили, хвалили, с кем только из великих не сравнивали, но печатать отнюдь не торопились. Нравилось мне только одно, которое и все остальные называли лучшим, и его-то, кажется, не напечатали. Секса все еще не было, в том числе и в поэзии. Помню до сих пор.
Была ты как полоска берега.
А я куда-то мимо плыл.
Не разглядел, что ты — Америка.
И, как Колумб, тебя открыл.
Но повторился давний случай
Неправедливости и зла —
Пришел Америго Веспуччи,
Его ты имя приняла.
Возражения вызвала только строчка несправедливости и зла. Предлагали даже изменить, так, например: «и справедливость верх взяла».
После нескольких встреч знакомства привел Чернов нас всех к себе домой. Бедненькая квартирка одинокого человека. На стене под стеклом домашняя работа ученика четвертого класса. На вопрос: «Кто такой Буденный?» — он бойко написал: «Конь Ворошилова». Ну да, конечно, буланый, буденный. Мы посмеялись и незаметно сильно напились. И тут пришел еще какой-то незнакомый человек, а мы уже нетвердо держимся в седле, он нас всех беззлобно и даже несколько завистливо оглядел и охарактеризовал ситуацию, видимо, так, как привык:
Ну, я вижу, у вас все в порядке:
Хрен на грядке,
Ворошилов на лошадке.
Не помню другого случая, чтобы я так смеялся. До потери сознания.
Иногда руководить нами приходил доктор медицинских наук, профессор по сифилису Анатолий Ильич Милявский. Корифей. Штук двенадцать или пятнадцать книжек своих нетленок опубликовал, и я, подгоняемый несносным любопытством, почитал. Не все и ни одного до конца. Может, он венеролог классный, но как поэт — не гений. Внешне он не был похож на нашего Сермана. Ростом, общей массой — вроде лагерного стукача Залюбовского. Но это ерунда. Наш Борис Серман был фронтовиком, вежливым человеком, никогда не смеялся, даже не иронизировал над чужими стихами. Самая худшая его оценка была:
— А вы, молодой человек, случайно не рисуете?
Милявский был барином от поэзии. Барином областного уровня. Боговал. Он не говорил — поучал. Щедро рассыпал мудрости социалистического реализма. Единство палитры, заявленное в первой строфе ружье должно убить читателя в последней. (Есть фразы, сами по себе неплохие и не глупые, но затасканные до того, что становятся занозами в мозгу. Фраза Чехова о ружье как минимум не универсальна, сверьтесь со статьями Набокова о Гоголе. Но куда хуже чеховской фраза Толстого о Леониде Андрееве. Хороший, тонкий писатель. Чехов, Бунин, Куприн… Андреев — он из этого ряда. Много ли таких? Но его же сейчас никто не читает. Потому что Лев Николаевич прибил его к доске позора словами: «Он пугает, а мне не страшно».
— Ты читал Андреева?
— Это того, что пугал Толстого, а того не взяло?
Действительно, зачем такого читать. А Толстой еще о Шекспире дурно говорил. Ставил ему в пример «Хижину дяди Тома». Знаток-нравоучитель.)
Милявский не анализировал стихи, даже их не комментировал, он говорил раз за разом о тех цензурных барьерах, которые отличают отечественную поэзию от мировой. Он целовал каждый замок, любовно поглаживал каждый запор, добрым словом поминал каждый запрет. С восторгом. С восторгом и умилением.
Почему я это вспомнил? Мало мне в жизни подобной чушью мозги забивали? Милявский ругал Булата Окуджаву, не менее получаса пинал и распинал его запретами. Общий его вывод: хотите по молодости и глупости слушать его, это можно, но это не поэзия, в нашем высокосоветском смысле слова, а низость одна.
Впервые об Окуджаве я услышал, может и без песен, только имя, еще в лагере. Текст был благожелательный. Общая оценка — наш. По эту сторону от советской власти. В лагере редко о ком говорили хорошо. Только о недоступном: Пушкин, Америка, Хемингуэй.
А о современниках? Всех поголовно одним дерьмом мазали. И вдруг об Окуджаве — тепло. Наш.
А для Милявского ровно наоборот — чужой. Я моментально озлился. Не знаю, как в сифилисе, но в поэзии, я имею в виду именно мировую поэзию, а не ее гнойный аппендикс — поэзию социалистического реализма, Анатолий Ильич мало что понимал.
Булат Шалвович Окуджава давно умер. В молодости мы его песни пели, горланили едва ли не каждый вечер. Я и до сих пор не менее тридцати на память помню.
Не все его любят и по-разному, не все разделяют мнение, что он гений, но имя известно всем, статьи, книги о нем, миллионы людей поют его песни.