Я — сын палача. Воспоминания

Родос Валерий Борисович

В тексте прозы перевернешь страницу, а там столбиком строки стихов, я начинаю читать прямо с них. Обчитываю это место вокруг. Многие стихи, большинство, не могу дочитать до конца. В смысле не хочу. Ясно, что не захлебнусь от восторга, от радости за чью-то гениальную удачу, не заплачу. Не захочу запомнить на всю жизнь.

Получше, когда забавно, но самоделка.

В лучшем случае — мозгоделка. Как у Маяковского: «Все входящие срифмуют впечатления, и печатают в журнале в исходящем». Володя Ленцов, Жора Самченко, это о них.

У Владика как раз встречались острые, пронзительные строчки, покруче среднего уровня,

но он был не притязателен, не требователен к себе. Он в юности выдумал и сформулировал для себя теорию «малых рейтингов». Мне она никогда не была симпатичной, я по натуре совсем другой.

Другой уровень амбиций. Поэтому в изложении я не смогу быть точным, скорей предвзятым. Согласно теории Владика, надо жить так и там, где ты исключительно, максимально хорош, и не нужно лезть туда, откуда могут поступить опровержения. Если ты лучше всех во дворе играешь в шахматы, играй в шахматы во дворе. Если лучше всех на всей улице, оставайся чемпионом улицы, не суйся дальше. Будь лучшим на селе и гордись этим, уходи из города, если ты не можешь быть там более чем вторым. Если ты не Пушкин, пиши стихи в журнал, в областную газету, в заводскую стенгазету, в конце концов. Если ты не Мэлор Стуруа, иди в редакцию газеты степного района Крыма, где Владик и проработал больше двадцати лет. Радуйся тому малому, чего можешь достичь, не тянись за лучшим, чтобы тебя не огорчили, не обескуражили.

Мудро? Как хотите.

Я рассказал коротко о корифеях лито, тех, кто уже печатался. Остальные члены были заурядными любителями, на уровне именно заводской стенгазеты.

При советской власти сложился и был канонизирован официальный стереотип подлинно советской поэзии: национальной по содержанию и социалистической по форме. Вопрос о том, что такое образцовая поэзия, решался на уровне Политбюро. Там же многознавцы назначали лучшего поэта нашей эпохи. Стихи должны были быть с рифмой. Верлибры, а того хуже — белые стихи, были скрытой контрреволюцией. В одной, отдельно взятой отрасли труда. Никакой игры ритмами, советский человек дышит ровно и свободно.

Список тем, уровень пафосности утверждали в специальной организации. Сонеты, мадригалы, рондо и прочие формы не запрещались, но уж и не поощрялись тем более.

Маяковский хотел, чтоб к штыку приравняли перо, вот стихи и строились по ранжиру, в ряды. Как он сам писал: «Левой, левой!» Конечно, стихи.

Но какие-то армейские, строевые.

Стихи-марши, стихи-гимны, оды, кантаты.

Все то же прокрустово равенство коммунизма. Люди иногда и до сих пор думают, что коммунизм — это некое сказочное изобилие. Когда всего много, а очереди нет. Это не коммунизм, это Америка.

А коммунизм — это загон, неважно, большой ли по размеру. Важно количество ограничений и строгость их соблюдения. Чем уже, жестче сфера деятельности, по-простому говоря — зона, чем поднад-зорнее козлы, что пасутся в ней, тем более коммунизм.

Учет и контроль! За это отвечает передовой отряд — чекисты. Коммунистический режим — это запрет! Низзззя! Главная заповедь коммунизма.

Не до жиру, не до изобилия, не распрыгались бы только на малой-то тесной площадке. Наступает всеобщее равенство, развитой коммунизм.

Тоже и в поэзии. Не в формализме даже, не в сонетах дело, их можно и разрешить, разрешать нельзя. Схема получилась грубая, в жизни тоньше. Иногда можно и надо разрешать, и даже поощрять,

но с оглядкой. Тут разрешили — значит здесь надо форточку притворить, тут ступеньку, как в той камере смертников, тут общий заборчик, а этому вообще кислород перекрыть. Хорошо бы так изобрести, чтобы люди и дышать могли только по разрешению. Кому разрешили, тот с первым вдохом-выдохом должен выкрикнуть благодарность партии и правительству за свободу дышать. И что-нибудь о счастье жить и работать. Разве не так было? Разве были другие стихи?

Ходили в лито и откровенные графоманы. Обычно пожилые. Но такого знаменитого, как евпаторийский Кравченко, у нас не было. Тот был старинным заслуженным революционером, зачинщиком, пенсионером общесоюзного значения, но уже в глубоком маразме. Лично его я не знал, даже не видел ни разу. Но знаю несколько человек, внушающих доверие, кто вынужден был с ним общаться. Нам было смешно, а эти мужики мучились. За огромные заслуги ему полагалась большая квартира, но он был одинок, сознательно от большой отказался, согласился на однокомнатную. А там, чтобы зря помещение не пустовало, оборудовал санузел, чтобы тот кроме своей основной функции был бы еще и красным уголком. Внутри написал лозунг: «Пусть послужит нам сортир очагом в борьбе за мир». Стенгазета.

В нее он переписывал от руки передовицы из «Правды» и вывешивал там наиболее актуальные статьи, собственные комментарии и стихи. Жил активной жизнью большевика-ветерана. Я легко запоминал его всегда политически актуальные стихи:

Они оделись в овчьи шубы,

Зубами щелкают остро.

Нo в Конго будет как на Кубе,

Где бородач Фидель Кастро.

Ребята из Евпатории привозили и показывали нам его стихи в печатном виде и фотографии со стен туалета. Мы захлебывались от издевательского хохота. Более всего над длинным в двести строк стишком, который завершался словами:

Как пленум партии велел.

И сноска: августовский пленум КПСС такого-то года.

Этот Кравченко требовал от евпаторийского горкома, чтобы тот обязал их городскую газету опубликовать его выдержанные в идеологическом смысле стихи, писал и жаловался выше. Горком звонил в газету: ну что вам, трудно, человек-то хороший? Газета тянула-тянула, пока с Кравченко не случался очередной срыв, он на полгода переселялся в сумасшедший дом. А когда выходил, речь уже шла о новых стихах и пленумах.

Наши собственные графоманы были попроще.

Елка горящая,

Елка светящая

В клубе стоит.

Много нарядов ее украшает,

И лампочки разные их освещают.

Красная звездочка сверху горит,

Красную звездочку нужно любить.

Красную звездочку дедушки дали.

Под красной мы звездочкой

Мирно чтоб спали.

<