Я тебе не ровня
Шрифт:
Влетела в рощицу, огляделась, а нет никого. Чуть не заплакала — не дождался? Или не пришел? Долго-то печалиться не случилось. Руки горячие обняли, прижали к крепкому телу спиной, губы нежные по шее прошлись-пробежались шелковой лаской.
— Поймал, птичку, — голос Шумского приласкал не хуже поцелуя. Глубокий, нежный, но горячий, аки печь в зиму.
— Долго ли ловил, Андрей? Ведь сама в руки кинулась. — И еще один горячий поцелуй, теперь уж под ушко, сладкий такой, что не передать. — Отпусти, посмотреть на тебя хочу.
Он
— Никак скучала?
Арина поняла токмо одно — он сам скучал, едва ли не сильнее. Вон глазами как высверкивает, грызет сердечко девичье, любовью точит. Красивый… Смуглый лик нежностью подернут, волосы густые, плечи широкие. Рубаха богатая на ней кафтан наброшен. И что ж ответить, а? Вздохнула и призналась.
— Скучала. О тебе все мысли, Андрей. Хожу, как в тумане.
Другой бы возгордился, приосанился, а он…
— То и дорого, золотая. Я будто знаю, что думаешь обо мне. С того и жив, пожалуй. Спасибо, Арина, — голову склонил и поцеловал, она ответила и обняла за шею.
Кафтан боярский в траву упал, за ним очелье девичье… И завертел, затянул омут любвный — не вырваться. Поцелуи шелковые крепче кандалов держали, руки горячие, смелые — плен сладкий. Тут любая бы разум обронила, а Арина и подавно — ведь любила сильно и его ответ получала, как подарок.
Трава-то мягкая и приняла их на себя, ласково коснулась, будто рада была. И Арина счастлива стала… Стыда не чуяла — какой стыд, если любовь искрами сыпет?
Андрей спустил уж рубаху с белых плеч, покрыл поцелуями грудь нежную, девичью, а Арина, бесстыдница, те ласки принимала радостно, стонов не сдерживала, будто умоляла продолжать. Андрей себя держать не смог, да и надо ли было? Накинулся, жадностью любовной опалил Аришку, руки не дал поднять, сам ласкал — сладко и горячо.
Шептал что-то на ухо, да она уж и не разумела. Только голос его слышала, и он взвивал в ней и омут, и страсть, и сладость. Одно запомнила.
— Ариша, золотая, мог бы, на себя боль твою принял. Прости меня.
Болью ожгло, крик-то вырвался последний девичий, но Андрей унял поцелуями, руками нежными, шепотом жарким. А там уж не до боли… Сладкой волной окатило, смыло все, что вокруг существовало, остался только Он, любимый, единственный…
Сплетались тела в высокой траве, омывались светом лунным, любовным. Только стоны, да жаркий шопот. Звук поцелуев и песня Аришки, что вырвалась из груди в самый-пресамый лучший миг.
Андрей дышал жарко, ткнулся носом в ее шею. Сжал так, что едва не сломал! Аринка обвила его руками, ногами. Если бы могла, то и прилипла бы насмерть…токмо не знала как.
Через долгое время решила заговорить:
— И ведь не пожалел меня, боярин. Знал же, что против слова не молвлю. Сил не найду.
Андрей лицо к ней поднял, навис, в глазах черных и радость, и злость.
— А ты меня пожалела, золотая? Скрутила
Вздохнул так, что у Аришки сердечко зашлось, но и радостно стало так, что смеха не сдержала.
— Давай, нето. Смейся, коли охота есть. Мне в петлю, а она в хохот, — сердился. — Точно, сглазили меня. В один день с Буяном. Помнишь?
Аришка уютно так в руках его устроилась, прижалась к теплому телу, Андрей под голову ей руку свою положил, косу на пальцы наматывал, словно золото сквозь них пропускал.
— Помню, Андрюш. Ты грозный такой был. Как сказал-то? Испортишь коня — не спущу! И бровями так…
Андрей и сам хохотнул.
— Вот, вот. Тогда и прилип я к тебе, как смола. Чуть шею не вывернул, так на тебя смотрел, — помолчал. — Я тогда еще понял — ты меня не опасаешься, как другие. Смотришь на меня и будто…любишь. Нет, не так… светишь. Ну и любишь.
— Ой, а косу? Косу мою помнишь? Когда зацепилась за забор. Ты ведь отпустил… Я и… — Андрей в глаза ей смотрел, ждал слов. — Тогда и полюбила, должно.
Что уж Андрею в ее словах почудилось, Аринка не поняла, только увидела, как заполыхал огонь наново в нем, да она и сама вспыхнула соломкой-то сухой. Токмо и осталось, что целовать, ласкать, да любить жарко.
Иной раз думается, сколько ж Дивия* видит-то, а? И чего видит? На что дивится?
Небо-то уж светлеть стало, а Андрей все не отпускал. Аринка и не торопилась бы никуда — ведь сладко. Но…
— Андрюша, пусти. Как светло станет, увидят же, — и млела, дурёха, от поцелуев его, даже не трепыхалась.
— Пусть видят, Ариша. Ты ведь знаешь, скоро сватов пришлю и сам приду.
— Вот тут она и вскинулась!
— Не говори мне о том, слышишь? Не пойду! Сказала уже, не стану тебя неволить, к земле худородностью своей гнуть.
А Шумской-то даже бровью не повел.
— Знаю. Так и я сказал. Не пойдешь доброй волей — увезу. Перед алтарем скажешь нет, ссильничаю и дитя тебе подарю. Али забыла, Арина? Надеюсь, токмо, что сильничать не придется, — и улыбается, паразит!
— Это шутки тебе, да? Пойми… — Сказать не дал, рот заткнул поцелуем.
— И ты пойми. И не говори мне больше ничего. Арина, все тебе прощу, даже если убить меня захочешь, сам нож дам. Но хочу, чтобы помнила — ты моя. Не предавай. Со мной будь и моей. Все на том.
Она только головой покачала.
— И вот еще… — Андрей привстал, пошарил рукой в траве и вытянул бусы серо-зеленого камня. — Подарок небогатый, токмо, для меня он очень дорог. Хочу, чтобы приняла. Знаю точно, что золота, камней дорогих ты не возьмешь, а вот сердечный дар — запросто. Эти бусы для меня, как судьба. Пояснить не могу, скажу только, что отдаю тебе самое дорогое, что есть.