Я твой бессменный арестант
Шрифт:
— Теть, а теть? Где здесь лагерь заключенных?
Женщина разогнула спину и, подбоченясь, долго с удивлением рассматривала меня.
Чего глазеет? Наклонившись, подозрительно оглядел себя и удостоверился, что все в ажуре, я при полном параде: мослатые ходули-камышины густо припудрила дорожная пыль, резинка просторных выцветших сатиновых трусов сползла ниже пупка, растянутые лямки линялой сиреневой майки сползали с плеч, обнажая впалую загорелую грудь.
— Тебе зачем? — наконец вымолвила женщина.
— Там моя мать, — признался я и тут же решил, что бояться нечего: позвать
Женщина ободряюще улыбнулась и принялась объяснять:
— Главный лагерь километров за двадцать. Пехом туда далеко … Может подвезет кто. Другой, маленький, километрах в пяти. Там расконвоированные в совхозе работают. Тебе куда?
Я назвал номер.
— В ближнем не строго, подойти разрешат. В главный не пустят, там зона, охрана.
— Спасибо, — поблагодарил я и тронулся было в путь, но женщина полюбопытствовала:
— Матку проведать идешь? Где без нее проживаешь?
— В детдоме, — буркнул я попросту, не вдаваясь в пояснения и детали: о детдомах знали все, о приемниках и не слыхивали.
— Ты есть, поди, хочешь? Худоба-то, худоба, Бог мой! Обожди чуток.
Она заспешила к другому краю огорода, неловко переступая через борозды окученной картошки. Скоро вернулась и сунула мне кусок теплого хлеба. Глаза ее влажно блестели. Женщина была сама доброта, к тому же острый укол унижения впервые принятой милостыни разбередил душу, и меня потянуло в плач. Я не очень-то был голоден.
Пошел к ближнему лагерю, через силу пихая в себя хлеб в надежде едой погасить тревогу и жалость. Не найду маму, завтра поднимусь чуть свет и дотопаю до главного лагеря. Эта упорная мысль утешила и отвлекла, и вскоре забылись и добрая женщина, и ее участие.
Погожий летний денек набирал силу.
Я ступал свободно, размашисто, не ощущая своего здорового, легкого тела. Утоптанная придорожная тропинка петляла в густой траве. Справа и слева от дороги кустарники и березовые колки перемежались зеленеющими полями. Кое-где виднелись полузасыпанные, обвалившиеся воронки. По краю леса извивалась мелкая, убегающая вдаль траншея. Воронки и траншея поросли редкой, неровной травой.
Оглянувшись, я увидел далеко позади трубу завода и прибавил шагу: найду или не найду маму, на станцию возвращаться придется.
Дорога была пустынна. Пропылит ворчливая полуторка, громко взбрякнет всеми своими железяками на ухабе, и снова долгое затишье. Посвистывание пичуг, запахи трав и деревьев хмельным дурманом беспечности обволакивали сознание. Тропка стлалась среди мирного и приветливого раздолья. Чужие взоры не следили за мной со скрытой угрозой или насмешкой, ничье невидимое присутствие не давило, не смущало, не связывало. Солнце просвечивало насквозь каждый листик, каждый цветок. Страшным и мрачным мыслям просто неоткуда было взяться. Словом перекинуться не с кем, да и не хотелось. Горести от людей, а здесь я один. И поля, и перелески, и пустынный большак казались давно знакомыми, близкими. Все дышало светом, теплом и покоем, и на сердце становилось легко и мирно. Тревоги канули в прошлое, их унесло очистительной волной избавления от надзора и внимания. Настроение было отменным.
Глубокое,
Впереди в балочке зачернели маленькие, беспорядочно разбросанные по широкой луговине хатенки. Тесовые крыши торчали в прозелени палисадников, от которых вытоптанные в траве дорожки сбегались у избы под железной крышей с вывеской «Сельмаг».
У избы громко судачили две старушки, и я вознамерился было спросить, далеко ли до лагеря, но вдруг увидел его. На отшибе, у кромки леса серели две громоздкие, приземистые юрты, обнесенные высоким забором из колючей проволоки. У распахнутых настежь ворот скособочилась обветшалая сторожевая вышка. Гнездо наверху поникло, накренилось, и наверняка никакому попке в нем не удержаться. За юртами теснились сараи и навесы, меж ними сновали мужчины и женщины.
Я остановился у ворот, озираясь в нерешительности. Охраны нет, это и не лагерь вовсе …
— Эй, оголец! Что пялишься? Шибай мимо! — раздался надо мной хрипловатый, повелительный голос.
Широкоскулый мужик с приплюснутыми глазами в гимнастерке защитного цвета выплыл откуда-то сбоку.
— Я к маме …
Он слушал мои пояснения удивленно и раздумчиво, потом решительно сказал:
— В поле все. Я туда еду. Малость погоди, запряжем, покатим.
Почмокивая, мужик погонял коня, и дорога скоро привела нас к морковному полю. Среди груд деревянных ящиков, разбросанных вдоль кромки гряд, копошились женщины.
Подъезжая, возничий весело гаркнул:
— Эй, бабоньки! Мужичка привез на разживу! Кто пляшет?!
В голове стучало и прыгало, колотилось сердце, глаза лихорадочно бегали по незнакомым лицам. Эта? Нет, не похожа. Эта? Тоже нет. Вот знакомый наклон головы, овал лица, полуулыбка. В этот момент и мама меня узнала. Она глянула недоверчиво, вскочила и метнулась вперед. Как передать ее внезапное потрясение, трепет и радостную дрожь искаженного страхом лица с огромными, вспыхнувшими глазами. Седая прядка выбилась из-под косынки на ее влажный, шоколадного отлива лоб, прозрачные бусинки пота выступили над верхней губой. Цветастая кофточка мамы взмокла от пота на спине и подмышками.
Высокая, с впалыми щеками она плыла ко мне напрямик, как слепая, спотыкаясь о ящики, кучи ботвы и моркови. Обхватила сильными руками, крепко прижала к груди, целуя и всхлипывая.
— Откуда ты? Что стряслось?
— Ничего, все нормально. Рванул из приемника. Надоело.
— Что с детьми? — Глаза ее тревожно светились, она страшилась услышать плохое.
— Живы, здоровы.
— Сердце зашлось, тебя увидела. Думала, непременно несчастье.
Мама понемногу успокаивалась. Я смотрел на нее, узнавал родные черты и в то же время ощущал что-то совершенно новое, незнакомое, исходящее от ее по-девичьи угловатых плеч и резких морщин вдоль лба и вниз от носа.