Я твой бессменный арестант
Шрифт:
Мельница разыгравшегося фантазирования крутилась послушно и плодотворно, как по заказу создавая желанные картины. Бег видений можно было легко остановить, возвратиться назад, проигрывая и домысливая сценки так, чтобы концовка получилась счастливой.
Книги и грезы отгоняли черные думы, помогали совладать с голодом и скверным настроением, держаться в стороне от ссор.
Порой все виделось в дурном свете, было невмоготу терпеть, думать, надеяться. Терялась ясность и светлость грез. Серые стены давили без явных, осознанных причин. Чудилось, что леденящий ужас пережитого
Первая зима в ДПР заслонила былое. Конечно, жизнь с мамой осталась со мной, во мне, но уж очень отдалилась. Вторая зима была несравнимо легче первой. Будь она много лучше, надели она нас хлебом вволю и теплой одеждой, мы все равно рвались бы прочь. В ДПР не было будущего, и мы тяжело перемогали эту его пустоту.
Вспомнят о нас, наконец, или мы обречены на вечное заточение в этой проклятой дыре с ревмя ревущими трубами? И тянуло выть волком им в лад.
— Хоть бы одну сволочь из начальства сюда занесло! Просто так, спонта! Все бы не так занудно, — взывал понапрасну Дух и дико матерился. — Душу вынут, пока плевой подачки дождешься! Хоть и законной!
29
Побег
Строительные леса оплели здание вокзала. На подходе к нему я наткнулся на временную билетную кассу, дощатую будку, смахивающую на огородный сортир. Ее стены шелушились струпьями облупившейся краски.
Беспорядочная орда пассажиров осаждала будку. Самые проворные бодали головами маленькое окошечко, напоминавшее неровное очко в полу убортреста, и, ведомые необоримым природным чувством — видеть собеседника, пытались узреть лик кассирши, хамски запрятанной внутри.
Крайняя взвинченность множества людей, резкие выкрики, жара. Ветерок взвеивал и кружил легкую пыль.
К очереди было не подступиться. И зачем? Денег-то нет! Поротозейничав издали, я побрел мимо и неожиданно зацепил взглядом что-то блестящее и желанное: матросская бляха! Под деревом на зеленой травке молодой парень в выцветшей до пепельно-серого цвета форменке заботливо подстригал ножничками затоптанную, рваную бахрому грубо залатанных порточин. Из-под бахромы торчали босые ноги, кривые обутки валялись рядом.
Русая шевелюра с клоками белой проседи совсем не вязалась с узкими, мальчишескими скулами и беззаботным видом парня. Меня безотчетно потянуло к нему. Матрос раздумчиво оглядел и затем огладил подкромсанные клеши, вдавил ножницы внутрь толстого, складного, видимо, трофейного ножичка и по-свойски подмигнул мне:
— Что, малец, и твои подкорнать? — пошутил он. — Урезать, так урезать!
Я растаял от его приветливости и глянул на свои широченные трусы и торчащие из них худые ноги.
— Местный?
— Из ДПР.
— Из допра? — переспросил он.
Я пояснил.
— Знатно вас обряжают. Мне, что ли, пример взять?
— А я убежал. В Ленинград к тетке подамся.
— Взяла бы тетка тебя к себе.
— У нее своих двое.
Матрос извлек из кармана серебряные часы, посмотрел время и принялся обуваться.
— Поезд сейчас. Места бы занять. Рана у меня на ноге, заживает плохо.
Он вскинул на плечо полупустой вещмешок и метнул косой взгляд по моей тощей, как у борзой, фигурке.
— Не мечи икру! — сказал предостерегающе. — И в толпу не лезь. Без копыт останешься, а то и без башки. Так сядем.
Я поплелся за прихрамывающим матросом к засыпанной мусором и окурками утоптанной посадочной площадке у путей с черными просмоленными шпалами. Сюда стекались пассажиры, готовясь к решающему штурму.
Было радостно от того, что прибился к сильному, и немножко волнительно: как это «так сядем»?
Вдали показался шумный паровозик, чихающий струями пара, с вереницей зеленых вагончиков. Заполошный табор, окружавший билетную будку, быстренько снялся и ринулся к нам. Паровоз медленно надвигался и вдруг сердито и пронзительно закричал, отгоняя лезущих под самые колеса осатанелых пассажиров.
Матрос хладнокровно опустил руку на мое плечо и потянул назад за спины наседающей толпы. Я остро ощутил уязвимость своих босых ног и, закипая всеобщим возбуждением, подумал: не сяду, задавят! Стоять же, чувствуя на плече тяжелую, дружескую руку, было до жути приятно.
Паровоз подтащил вагоны, заскрипел тормозами и остановился. Толпа пассажиров, расчленившись на разрозненные группки, бросилась на приступ дверей.
— Смотри, где окна открыты! — крикнул парень.
Открытых окон было много. Мы шагнули к одному из них.
— Становись на плечи! — приказал матрос и присел.
Я неловко, коленом пытался влезть на него.
— Цепляйся за вагон! — гаркнул он и наклонился еще ниже.
Я вскарабкался на подставленную спину, нечаянно мазнув острым коленом по носу парня. Он тяжело поднялся, и мне оставалось только перевалиться через приспущенную створку и кувырнуться вниз головой в вагон. Ничего не соображая в головокружительном всплеске возбуждения, не чувствуя боли ушиба, тут же вскочил, подхватил протянутый в окно мешок и кинул на деревянную лавку, — занял место.
Настала очередь матроса. Он ухватился за край створки, подтянулся. Багровое, искаженное от натуги лицо с напрягшимися желваками на скулах и мощная шея с вздувшимися жилами показались в окне. Рывок, перевод локтей во внутрь, и он забрался ко мне.
— Впендрились! — шумно выдохнул парень. — А ты боялась.
В считанные секунды вознеслись мы в вагон и разместились у окна напротив друг друга.
В дверях и на подножках образовались пробки. Разгоряченные, взмокшие люди продавливались в вагон и выпученными глазами шарили по скамейкам в поисках свободного места. В наш отсек, сломя голову, волоча за собой пару узлов и чемодан, притащился лысоватый толстяк и присоседился к матросу. Потом набежали еще люди. Последним приволокся растерзанный старикан с заросшим серой щетиной лицом, в затрапезном длиннополом балахоне и облезлой камилавке. Он втиснулся рядом, больно приткнув меня к стенке.