Я – Васька из Кокошино
Шрифт:
Васька Мякука (прозвище такое у Васьки – Мякука) выскочил вперёд: «А какие у тебя дела? Может мы поможем? Давай? Быстро всё переделаем!» – загалдели все. «Ну пошли», – говорю.
Привёл я ребят к грядкам и мы моментально поснимали пасынки с помидоров, посрезали стрелки с чеснока, морковь пропололи. Мне бы одному до вечера хватило, а шалманом-то – вмиг. И мы побежали купаться.
Мы прибежали к Крутому яру и, раздеваясь на бегу, побросав бельё у кустов ивняка, с разбегу бросились в воду. Там омут широкий и глубина приличная – прыгать и нырять удобно. Верхняя часть омута начинается высокой обрывистой кочкой, которая нам служила трамплином, а ниже по течению – удобный пологий выход, а потом берег, поросший мелким ивняком. Там, около мелкого ивняка, мы и побросали своё бельё. Стали прыгать с обрыва, кто с разбегу, кто с места, кто вниз ногами, а кто и головой. Подъехал на мотоцикле какой-то Кокошинский незнакомый молодой мужик и спросил, кто из нас Василий Сыроедов? Я стоял, смотрел на него и думал: что ему от меня надо? Признаваться не торопился. Вовка Мякука, выходя из воды, показал на меня пальцем: «Вот он».
«Так это ты – Василий Сыроедов?» – спросил мужчина меня в упор. Достал из кармана блокнот, авторучку и приготовился что-то записывать. «Я – корреспондент местной газеты. Хочу про тебя написать…» – «А чего про меня писать-то?» – недовольно спросил я. «Ты не пугайся, мальчик, – успокоил он меня. – Я хочу написать о том, что с тобой случилось в Лубянском лесу».
Ну
Корреспондент согласился – ему было и в самом деле жарко. Он разделся и стал прыгать вместе с нами с обрыва. И как-то само собой получилось, что мы стали соревноваться – кто дальше унырнёт. Стали с разбегу нырять и отмечать рекорды. Дальше всех проплыть под водой получалось у Борьки Куляки. Мне не хотелось от Куляки отставать, но у меня не получалось, хотя в воде я чувствовал себя свободно и хорошо ориентировался. Слева у обрыва, с которого мы прыгали, над водой густо нависали кусты ивы, купая в воде свои ветви. Мы разбежались с Кулякой и по команде прыгнули вниз головой в воду. Куляка стал быстро преодолевать под водой расстояние поперёк омута, а я не спеша поднырнул под кусты, незаметно, потихоньку вынырнул у самого берега. Меня никому не видно, а я сквозь кусты вижу весь омут и край обрыва, с которого мы прыгали. Куляка вынырнул на этот раз особенно далеко, а я… Все решили, что я его обставил, коль раньше его не вынырнул, и закричали: «Ура!!! Ай да Васька!» А Васьки всё нет и нет из воды. А что я под кустом сижу, никому и в голову не пришло. Но дольше минуты быть под водой никто из нас не мог, а минута прошла. Все заволновались: «Где Васька?! Нет Васьки. Беда! Братцы, Васька утонул!» Все попрыгали в воду, стали нырять, Ваську искать. А я глядел на них из-под кустов и посмеивался. И вдруг мысль – дай-ка я удеру под шумок от корреспондента. Все настолько увлеклись поисками меня, что я спокойно вышел из воды, взял бельё и ушёл домой. Никто не заметил.
После Вовка Мякука мне рассказывал: «Корреспондент долго нырял и нас заставлял нырять. Мы уж озябли, аж губы посинели, устали. Тогда корреспондент поехал в деревню, привёз дядю Васю Мочалова с рваным бреднем и долго цедили воду, шарили бреднем по дну омута и ниже. Так и не нашли. До вечера балакались. Парни расстроились и пошли домой. А корреспондент с дядей Васей поехали выразить соболезнование матери.
А мы с мамой только сели ужинать, заходят корреспондент с дядей Васей, кепки у порога снимают, мнутся… Глянули на нас. Корреспондент глаза округлил и руками развёл. А дядя Вася плюнул, развернулся и вышел. А корреспондент долго что-то собирался сказать, но, то ли запутался в своих мыслях, то ли вообще их не нашёл. Так ничего и не сказав он извинился, и ушёл.
И всё же корреспондент приезжал не зря. Статью он в газету написал. Мама эту газету приносила, мы читали и смеялись. Статья называлась: «Кокошинский феномен». В статье он «не утверждал» правды в том, что слышал от людей о Ваське-феномене, но был свидетелем, как Васька нырнул в воду у Крутого яра, а вынырнул дома.
Вовке Мякуке было интересно, как это я их тогда обманул?
«Очень просто, – говорю. – Вы смотрели туда, где Куляка вынырнул, и ждали, что я вынырну где-то рядом. А я вынырнул совершенно в другом месте, поближе к нашему белью. Смотрю, а вы на меня никакого внимания не обращаете. Ну, я оделся потихоньку, да и ушёл». – «И всё?» – удивился Мякука. «И всё, – говорю. – А что ещё?»
Вовка поверил. А про кусты я ничего не сказал – решил в секрете оставить.
На третий день после статьи в газете про «Ваську-феномена» в Кокошино приехал по делам дядя Серёжа и ненадолго забежал ко мне. Самолёт у него давно вышел из строя. Дядя Серёжа возился с ним, хотел отремонтировать, да запчастей не было, ничего не смог сделать, плюнул и переквалифицировался в шофёра. Потом его поставили механиком. И вот он приехал на «газике» и подрулил к нашим воротам.
«Ну давай, Васька, рассказывай, что ты ещё натворил? – сходу попросил он. – Не получается что-то у тебя без приключений». – «Ничего, – говорю, – не натворил». – «Как, ничего? А чего ради тебя через газету стали рекламировать?» – Я улыбнулся. – «А приехал, – говорю, – корреспондент. Хотел, чтобы я рассказал, как я в лесу заблудился. А мне надоело всем одно и тоже рассказывать. Ну, я его и решил надуть». – И я рассказал как всё было. – «Молодец, – говорит дядя Серёжа. – Так его и надо». – «А что, ему писать больше не о чем, что ли?» – «А им, корреспондентам, сенсации нужны». – «Какие сенсации?» – «Особые случаи, заслуживающие всеобщее внимание и интерес». – «А какой может быть ко мне всеобщий интерес?» – «Ну как же, Васька? Вон сколько кривотолков поплыло по округе про твою связь с медведем». – «Да-а-а-а-а…, – говорю, – действительно. Какой только чертовщины про меня не нафантазировали». – «Ну ладно. А как у тебя здоровье-то?» – «Хорошо», – говорю. – «Ну, тогда я поехал». – «До свиданья, – говорю, – дядя Серёжа.
Дядя Серёжа уехал. Дела у меня, пока что, дома кончились. Схожу-ка, думаю, к бабушке. Зашёл на работу к маме, предупредил, чтоб меня не теряла, и пошёл в Мякошино. Когда по деревне шёл, заметил, что все стараются обойти меня стороной, особенно бабки. И дружки отворачиваются, не приветствуют. Всё ещё на меня сердятся, подумал я. Пусть маленько посердятся. Ну, а бабки – кто их знает? Они всегда своеобразны.
Прихожу к бабушке, она обрадовалась. «Как ты кстати пришёл, Вася! Охота мне в церковь сходить. Уж и не помню, когда последний раз хаживала. А завтра Ильин день. Дедушку твоего помянуть надо. Ты-то его не знаешь, а мне он дорог. И память о нём дорога». – «Проводить что ли тебя до церкви?» – спросил я. – «Да нет. Сама дойду. Клушка у меня на яйцах – присматривать надо. Вот-вот цыплятки вылупятся. Не проглядишь, коль тебя оставлю?» – «Не прогляжу», – говорю. – «Ну и слава Богу», – успокоилась бабушка.
Поболтали мы с ней о том, о сём. Дров к зиме я поколол да под навес сложил. Поужинали – и спать… А утром бабушка разбудила рано. «Ты, Вася, больше не ложись. С печкой я не успела справиться. Вот дрова догорят… Смотри, чтоб головёшек не осталось. Угли и золу сгребёшь в загнётку и поставишь вот эти два чугуна в печь. Пусть до меня стоят. А вот этот чугунок через два часа достанешь и позавтракаешь. Ну, а к обеду-то я приду».
И ушла. А я остался домовничать. Пошуровал кочергой в печке. Сходил в чулан – на клушку посмотрел. Бабушка видно забыла, или не успела, спустить молоко в погреб. Погреб в сенях, рядом со входной дверью. Молоко приготовлено, стоит в кринках у западни. Спустился в погреб, составил кринки вокруг кадки с солёными огурцами. Достал из кадки огурец, вылез из погреба, кусая его на ходу, глянул в печь. Дрова догорали, превращаясь в угли. Лишь одно сучклявое полено оставалось головёшкой. Я поколотил его кочергой, но оно явно не хотело превращаться в угли. Ну, думаю, из-за этой головёшки выстужу печь. Закатил её кочергой на совок и вынес в огород за хлев. Надо было засыпать её землёй, чтоб потухла, а я поторопился к печи – надо было её поскорей закрыть, чтобы жар сохранить. Ну конечно, как бабушка велела, загрёб оставшиеся угли и золу в загнётку и поставил в печь чугуны. Прошёлся по избе и думаю – а бабушка без дела по избе не ходит. Я тоже должен быть чем-то занят. А что мне бабушка наказала? Про печь, про чугуны, про клушку. А больше не знаю что. Не то забыл,
Тушили люди или не тушили, я не видел, только от избы остались одни головёшки, завалившие лаз у погреба, в котором я сидел на опрокинутой кадке и плакал от горя, от стыда и страха. Пока изба горела, в погребе стоял гул, как в бочке – я чуть не оглох. Но вот изба сгорела, гул унялся и наверху стали отчётливо слышны человеческие голоса. Кричать из погреба, просить, чтобы меня освободили, я не думал. Я боялся, что меня накажут и мне было стыдно. Ведь пожар случился по моей вине. Голоса то приближались, то отдалялись. Похоже было, что там, наверху, что-то искали. Но что там было искать? Всё сгорело. Слава Богу, хоть корова и овцы отправлены в стадо. Остальное всё – бабушкина одежда, постель, посуда – всё сгорело. Бабушка теперь нищая. Я сидел и думал – как я буду оправдываться? А зачем оправдываться, коль виноват? Что теперь мне будет? Бедная бабушка! Где теперь она будет жить? Ну конечно, у нас. Куда ей ещё податься? Как она будет переживать! В обморок упадёт, когда увидит сгоревшую избу. А клушка сгорела и цыплятки вылупиться не успели. Тысячи мыслей заполнили мою голову. Оттого в ней стоял какой-то звон, перемешанный с шумом. Горло сдавило от горя и слёзы бежали ручьём. Я перестал обращать внимание на голоса наверху. Сидел, до боли вцепившись в свои волосы и ругал себя. Долго сидел. Наверху всё утихло – люди, видимо, разошлись. В погребе запах рассола смешался с запахом гари. В руках и ногах появилась страшная слабость, смешанная с дрожью. Я явно угорел. Сквозь головёшки, завалившие лаз, звёздочками проникал в погреб летний день. Мне охота было лечь. Но куда? Под ногами грязно от растоптанных огурцов и разлитого молока. Да и пол в погребе оставался холодным. Я положил на пол деревянную крышку от кадки, сел на неё, упершись спиной в стену, и заснул. Слабость переборола. Сидя спать было очень неудобно и я часто просыпался, пытался поменять позу, и снова засыпал. Слабость в теле и шум в ушах долго не проходили. Только под вечер я начал приходить в более-менее нормальное состояние и почувствовал, что хочу есть. В стороне от кадки я нашёл миску с творогом. Долго не решался залезть в миску руками. Про ложку думать не приходилось. Руки были грязные и вымыть их возможности не было. Была не была, поем, что называется, по-свински. Потом я решил, что из погреба надо всё же выбираться. Попробовал вытолкнуть бревно, проткнувшее западню. Не тут-то было – ни силёнок, ни удобства. Стал его расшатывать, чтобы оно упало в погреб и дало доступ к другим головёшкам. Это мне удалось не сразу. Но всё-таки я его уронил. Потом поднялся по ступенькам лесенки, упёрся спиной в головёшки, оставшиеся от западёнки, и попытался растолкать их по сторонам от лаза. В это время мимо пепелища шли мужики (должно быть с работы), заметили, что головёшки шевелятся, окликнули: «Кто тут?» – «Я», – отозвался я из-под головёшек. «Кто ты?» – «Я – Васька…, из Кокошино».
Я думал мужики мне помогут выбраться, но услышал топот убегающих ног. Куда они? – подумал я. Вот бессовестные – помочь не захотели. Меня на миг охватило зло. Я с силой приподнял остатки западёнки, расталкивая их в разные стороны, и вылез наружу сам. Выйдя из погреба я побежал прочь от деревни. Естественно, побежал домой. Но, отбежав с полкилометра от Мякошино, одумался – как меня мама встретит? А там и бабушка… Страшный стыд меня остановил. Постояв немного на месте я направился в Лубянку, к дяде Серёже. День был на исходе. По дороге мне могли встретиться люди, возвращающиеся с работы. А я выглядел страшнее самой грязной свиньи. И вообще мне не хотелось ни с кем встречаться. Пошёл окольными путями. Зашёл на речку, вымылся, сполоснул штаны и рубашку. Ждать, когда они высохнут, не стал – натянул на себя. Летом обсохнуть недолго. К дяде Серёже я пришёл, когда уже солнышко закатилось. Зашёл во двор через огород, обойдя деревню. Никто меня не видел. Дядя Серёжа вышел на крыльцо на мой стук и сильно удивился: «Васька! Ты жив?! Где ты был?» – «Жив, – говорю. – В погребе». – «В каком погребе? Я был на пожаре. Мы тебя искали-искали, бесполезно. Решили, что ты сгорел». – «В погребе я спасался». – «В каком погребе? А где погреб-то?» – «В сенях он был. Не успел…, не смог я выбежать, вот в погреб и залез». – «Вот, чёрт… А мы про погреб-то и не знали. Как же ты там не испёкся-то?»